Абрам Рейтблат - Писать поперек. Статьи по биографике, социологии и истории литературы

Схема эта в 20-е гг. была настолько распространена, условность ее конструкции осознавалась столь хорошо, что некоторые романы такого типа несли в себе явственные элементы пародии. Они не являлись пародиями в чистом виде, поскольку имели двойную адресацию – невзыскательный читатель воспринимал их всерьез, а более искушенный ощущал и ироническое обыгрывание канонов жанра. Так, в «Повелителе железа» В.П. Катаева (Великий Устюг, 1925) русский профессор, противник войны, находит библиотеку Ивана Грозного и обнаруживает там сведения о местонахождении сокровищ далай-ламы в Тибете. Получив сокровища, он покупает у изобретателя «лучи смерти», которые «могли на расстоянии останавливать моторы, взрывать снаряды, убивать людей» (с. 5), и строит в Гималаях «машину обратного тока». После этого он обращается ко всему миру с требованием прекратить военные действия. Однако в это время в Индии разворачивается освободительная борьба против английского господства, и машина профессора мешает революционерам. Осознав ошибочность своей пацифистской позиции, профессор разрушает машину, и в итоге революция в Индии побеждает. Воспроизводя распространенную схему, Катаев одновременно пародирует ее (перенасыщая текст привычными компонентами авантюрно-приключенческого и научно-фантастического романа: «лучи смерти», тревожащая воображение историков и археологов до сих пор не разысканная библиотека Ивана Грозного, экзотические Гималаи, сыщик Стенли Холмс, племянник Шерлока Холмса и т.д.). В романе В. Гончарова «Долина смерти» (Л., 1925), построенном по стандартной схеме борьбы сотрудника ГПУ с русскими контрреволюционерами и англичанином за изобретение (все те же лучи, уничтожающие все на своем пути), автор говорит своему герою: «Скажи, мол, что цель достигнута, детрюит <���…> в руках государства и что теперь, мол, нам не страшны никакие капиталистические окружения и бандитские интервенции, что теперь с детрюитом в руках мы живо вызовем Мировую Социальную <���…>» (с. 180), на что тот отвечает: «Ерунда! <���…> Мы и без твоего детрюита не сегодня-завтра будем иметь мировую революцию <���…>. Детрюит не может ни остановить, ни вызвать ее наступления. Законы исторической необходимости таковы, что они не подвержены влиянию со стороны случайных моментов <���…>. Я – марксист и, поэтому, с твоим финалом не согласен» (с. 180). Добавим, что в итоге вообще все происходившее в этом романе оказывается сном одного из персонажей.

Чрезвычайно своеобразную трактовку приобретает проблема «использования» открытия в творчестве М. Булгакова. Если большинство авторов боятся, что открытие попадет в руки «ненаших» (капиталистов, внешних врагов и т.п.), то Булгаков, единственный среди фантастов 20-х гг., в повести «Роковые яйца» (1925), отвергая схему «борьбы за открытие», сразу же отдает его представителям Советского государства. Однако оказывается, что они не готовы к использованию изобретения и в результате приводят страну к ужасной катастрофе. Тем самым Булгаков «выворачивает наизнанку» традиционную схему, показывая, что опасность не снаружи, а внутри (подобное перевертывание идет и на других уровнях; например, в повести идет речь о «лучах жизни», в то время как в большинстве книг того времени – о «лучах смерти»). На фоне стандартной схемы «борьбы за изобретение» еще более резко выделяются произведения А. Платонова. Он, пожалуй, единственный автор тех лет, которого волнует путь к открытию, к обретению знания. В повести «Эфирный тракт» (написана в 1926—1928 гг., впервые опубликована в 1968 г.) Платонов рассказывает о многолетних исканиях наследующих друг другу ученых. Хотя в основе повести лежат своеобразные гипотезы органической природы электрона и возможности человеческого мозга непосредственно влиять на окружающий мир, прежде всего она посвящена взаимоотношениям человека и природы, возможностям и характеру познания мира и воздействия на него. Герой повести делает открытие большого практического значения, однако здесь абсолютно отсутствуют какие-либо следы социальной борьбы за изобретение.

Ha материале конфликта по поводу открытия обсуждаются еще две важные для НФ 20-х гг. проблемы – стремление к неограниченной власти и ответственность ученого за свое открытие (или, шире, ответственность творца за результаты своей деятельности). Обе они рассматриваются обычно на западном материале. В 1920-е гг. актуализируется известный по книгам Ж. Верна и Г. Уэллса образ изобретателя, стремящегося к абсолютному господству. В «Гиперболоиде инженера Гарина» Гарин хочет добиться власти над миром, используя смертоносное оружие (лучи). В «Машине ужаса» В. Орловского один из героев, американский миллионер и ученый, для достижения аналогичной цели также использует лучи, причем двоякого рода (обеспечивающие контроль над психикой и позволяющие взрывать нужные объекты). Типичны для этой разновидности фантастики романы А. Беляева. В романе Беляева, который так и называется «Властелин мира» (1929), речь идет о немецком исследователе, который создал устройство, позволяющее навязывать свою волю другим людям. Стремясь получить власть над миром, он использует его для обогащения, не останавливаясь перед убийствами. В другом романе А. Беляева, «Продавец воздуха» (1929), аналогичный персонаж, англичанин, создает устройство для сжижения воздуха. Его использование грозит нехваткой воздуха (герой хочет «закрепостить рабочий класс, предоставляя возможность работать за право дышать»), однако советским людям удается справиться с властолюбцем.

Если описанные варианты пореволюционной НФ в абсолютном большинстве случаев не принадлежали к «высокой» словесности, проблемной и спорной для литературного сообщества тех лет, то редкие тогдашние образцы антиутопической фантастики и дистопии были открыто полемичны в плане мировоззренческом и отмечены риском личного поиска в аспекте поэтики. Они составляли значимые литературно-общественные события того времени, хотя – и это вторая примечательная их характеристика – в большинстве своем не получили пути к публике, на долгое время оставшись неопубликованными. Такова судьба книг Е. Замятина, М. Булгакова, А. Платонова, лишь в период перестройки ставших доступными широкому отечественному читателю.

«Первая и во многих отношениях поныне лучшая из великих дистопий» 264, роман Е. Замятина «Мы» (1920) переворачивает ценностную пирамиду политических и технических утопий своего времени, демистифицируя среди прочего идеологию Пролеткульта и организационные проекты А. Гастева. Если в НФ-романе индивидуальная воля выступает, как правило, угрозой социальному порядку, разрушительной силой, окрашенной в инфернальные тона (демонизация образов властителя, ученого, любого «чужака» или маргинала), то в замятинском мире именно «всемогущее государство стирает любые проявления индивидуализма» 265, угрожает любому отдельному человеческому существованию, ищущему возможности отстоять хотя бы минимум свободы. Сюжет «Мы» разворачивается как трудный опыт «распрограммирования дистопического героя» 266. Отрывочность повествования символизирует последовательную дезинтеграцию личности, отождествленной с государством (не случайно роман-дневник начинается цитатой из правительственного воззвания). Попытка обретения себя заканчивается духовной гибелью – лишением способности воображения, что вновь символизировано цитатным возвращением государственной речи. «Вечный бунтовщик, экспериментатор и оппозиционер» 267Замятин показывает враждебность любых государственно-утопических проектов природе человека, стремится подорвать веру во всемогущество технического прогресса. Он рисует Единое Государство, где почти полностью подавляется личность («личное сознание – это только болезнь»), все существуют как винтики в общем механизме (имен нет, только «нумера»). Символом отсутствия личной жизни являются стеклянные стены квартир. Все сферы регламентированы: вместо любви – рационально распланированный секс, вместо творческой фантазии – догмы единственно правильного учения.