Арон Гуревич - Индивид и социум на средневековом Западе

Интерес к индивиду, вопреки все еще распространенному в историографии взгляду, согласно которому личное и неповторимое было всецело подчинено типическому и общему, может быть прослежен на протяжении всей средневековой эпохи, начиная с самых ее истоков. Не возвращаясь вновь к Августину, «Исповедью» которого был задан недосягаемый образец самоанализа личности, обращенной к Богу и только в Нем обретающей самое себя, вспомним о таких сочинениях, как «Утешение философией» Боэция или «Жизнь Карла Великого» Эйнхарда: главный их персонаж – человеческая личность, изображение которой всякий раз определялось возможностями, коими располагал автор. Во всем обширном массиве агиографии в фокусе составителей житий святых неизменно стоит индивид, сколь ни оттеснены на задний план и ни подчинены канону его личностные характеристики. Все это очень далеко от жанра биографии в обычном ее понимании, но остается фактом то, что у авторов, работавших в ту эпоху, существовал неискоренимый интерес к индивиду.

В поисках человеческой личности исследователи обращаются, естественно, к «автобиографиям», сочиненным церковными авторами. По убеждению Георга Миша, автобиография получила в Средние века значительное развитие. Действительно, на протяжении этой эпохи мы встречаем немало сочинений, авторы которых так или иначе затрагивают факты собственной жизни, останавливаясь на определенных ее эпизодах и рисуя свои психические состояния; в ряде случаев, как кажется, они целеустремленно стараются раскрыть содержание своего внутреннего мира.

Однако средневековые авторы, как правило, оказываются не склонными или не способными последовательно изобразить свою жизнь, и в этом отношении изученные Мишем произведения существенно отличаются от автобиографий Нового времени. Если это и автобиографии, то весьма своеобразные, их сочинители преследовали особые цели, и нужно внимательно присмотреться к их специфике. Отмечая большую роль в них исповедальных и покаянных мотивов, М. М. Бахтин называет эти сочинения «самоотчетами-исповедями». Средневековье, пишет он, еще не знало биографических ценностей, и такая установка по отношению к собственной жизни рождается лишь на исходе Средних веков [231].

Тем не менее при всей своей специфике и «неготовости» средневековые «автобиографии» не утрачивают значения ценных свидетельств о личности. Первые «автобиографические» опыты появляются на Западе в X и XI столетиях [232], но тогда они были редкими исключениями; несколько чаще встречаются они в литературе XII–XIII веков.

Период классического Средневековья все более привлекает внимание медиевистов, и вполне обоснованно. Отметим две причины такого напряженного интереса, тесно между собой связанные. Во-первых, как раз в эти столетия Запад начинает выходить из состояния, присущего традиционным обществам, и с большей отчетливостью, нежели прежде, обнаруживает потенции того развития, которое в конце концов позволило ему вырваться вперед в мировой истории. Эти потенции, вне сомнения, уже были заложены в предшествующую эпоху (античное и христианское наследие, с одной стороны, своеобразие германо-скандинавского мира – с другой, и – решающее условие прорыва – интенсивный синтез обоих начал), но реализовались они именно в XII и XIII столетиях.

Во-вторых, в указанный период резко расширяется круг источников, которыми располагает наука, – обстоятельство, в конечном счете обусловленное указанным прорывом. Содержание памятников меняется. Создается возможность несколько ближе подойти к пониманию внутреннего мира человека, до того почти полностью скрытого литературными клише и ритуализмом раннесредневековой религии. В это время наблюдается ряд явлений, свидетельствующих о росте интроспекции индивида и обретении им в рамках группы частичной автономии.

Особое внимание исследователи уделяют тому, что, как уже упоминалось выше, в начале XIII века приобрела новое значение церковная исповедь: решением IV Латеранского собора (1215 год) было предписано, чтобы каждый христианин ежегодно исповедовался своему священнику. Регулярная индивидуальная и тайная исповедь предполагала самоанализ верующего; под углом зрения греха и праведности он должен был рассмотреть собственное поведение. Реальная практика подчас была далека от подобного проникновения в содержание сознания прихожанина, легко вырождаясь в профанацию таинства исповеди, так как масса верующих не обнаруживала ни способности, ни склонности осуществить такого рода самоанализ, да и многие исповедники не умели им в этом помочь, сводя дело к внешнему обряду. И тем не менее принцип был установлен. То был важный этап в эволюции религиозности христианина [233].

Тенденция к самоуглублению индивида – результат взаимодействия многих сил, как социальных, так и интеллектуальных. Высокое Средневековье – эпоха перестройки общественных отношений, усложнения социальной структуры. Перед церковными авторами более настойчиво, чем прежде, встает проблема общества как целого и взаимоотношений в рамках этой целостности отдельных ее составляющих. Развитие ремесла и торговли требовало большей инициативы и рациональной деятельности, нежели сельское хозяйство. Открывая перед индивидом более многообразные возможности, преимущественно в городах, жизнь вместе с тем предъявляла к нему и повышенные требования. Перед человеческим разумом все чаще возникали новые задачи, и понадобились иные средства для их решения. Мир священных традиций, раз и навсегда заведенных обычаев, магических ритуалов стал потесняться миром, в котором большую роль играли рационально обоснованные действия. Вера в чудо остается неизменной, но теперь она уживается – в сознании образованных – с представлением о закономерном ходе вещей в природе. Собрав в своем трактате «De diversis artibus» различные профессиональные предписания и ремесленные рецепты, немецкий автор, скрывающийся под псевдонимом Theophilus (около 1100 года), апеллирует в первую очередь к человеческому уму.

Ниже пойдет речь о таких выдающихся людях XII столетия, как Абеляр, Гвибер Ножанский, аббат Сугерий. Тщетно было бы искать в их сочинениях последовательного изображения фактов их жизней, точных дат или сообщений о численном аспекте описываемых ими явлений – они довольствуются неопределенными выражениями: «множество», «несколько», «однажды», «несколько месяцев спустя». Это дань традиционному средневековому отношению к числу, при котором в текстах либо вовсе отсутствовали какие-либо цифры, либо давались баснословные и взятые «с потолка» количественные оценки. Но постепенно роль счета возрастает. В XIII веке появляются сочинения, авторы которых явно озабочены числом и мерой, и брат Салимбене (о нем также см. ниже) уже свободно оперирует точными числами и датами; более того, рассказывая о потоплении пизанского флота генуэзцами, он воздерживается от приведения цифровых данных в ожидании более достоверных сведений. С полным основанием исследователи говорят о возникновении в тот период «арифметической ментальности» [234]. Но изменение отношения к окружающей их действительности было составной частью того нового миросозерцания, в центре которого находилась сама личность наблюдателя.