Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра

Измерять социальное счастье, уровень свободы, равенства, материального благополучия и надо, видимо, не по обезличенно-массовым показателям, а по «эмпирической жизни», по «индивидуальному труду», по «индивидуальным отношениям» человека – по их поминутной шкале. Сколько этого счастья, этой свободы, справедливости дано каждому человеку в его каждодневном и каждочасном личном труде, в его каждодневных и каждочасных личных отношениях, – такой и уровень общего счастья.

Это – мерило благ «на душу населения», главное мерило всех человеческих благ. Все другие меры отчуждены от личности, индивидуальности, и сейчас они все больше делаются мнимыми, безликими, уравнительными.

Рождающаяся сейчас новая цена времени воюет с одним старым, издавна живущим у людей психологическим предрассудком.

Во многих из нас глубоко сидит наивное представление, что может быть такая жизнь, где все хорошо и нет ничего плохого.

Детям их жизнь кажется куда хуже и несвободнее, чем у взрослых; они думают, что настоящая жизнь начнется, когда они вырастут. Юноши и девушки верят, что совсем настоящая, совсем счастливая жизнь наступит, когда они найдут себе спутника жизни и станут жить самостоятельно, без опеки родителей.

Семейные люди озабочены нехватками; им кажется, что масса хлопот, которые они тратят на семью, станет меньше, когда вырастут дети, и вот тогда-то и они сами заживут хорошо.

Зрелые люди ждут пенсионного возраста – тогда и наступит жизнь без обязанностей, с одними правами, тогда и можно будет по-настоящему отдохнуть, заняться своим здоровьем…

И в предвкушении этого будущего счастья люди живут не в полную силу. Они как бы надеются, что в их личном будущем наступит какой-то мир утопии, и берегут себя для этого времени.

Этот психологический мираж в чем-то и благотворен, – он дает фундаменты для человеческого терпения, но главное – он обманчив и иллюзорен, потому что выдает настоящее за что-то менее настоящее, чем будущее. И люди живут не в полную силу, они пользуются своей молодостью, своей зрелостью, своим здоровьем не в полную силу. Они бросают на ветер секунды, дни, годы, они не стараются наполнить их настоящей жизнью, а отдают их во власть существования.

Иллюзии мешают им понять, что каждая секунда жизни – единственна, что диалектика света и тени лежит в самой основе, в самой микроструктуре жизни. Каждая секунда жизни, каждый шаг по ней состоит из приобретений и потерь, каждый возраст человека чем-то лучше, чем-то хуже другого.

И если все в жизни – свет и тень, если они живут только вместе, и если секунда необратима, то надо ли откладывать на завтра наслаждение светом и борьбу с тенью, надо ли откладывать на завтра свою настоящую жизнь?

О любви можно говорить по-разному. Есть писатели, которые сильны в изображении чувств, но слабы в их осмыслении. И есть истолкователи любви, сильные в осмыслении чувств и не столь сильные в их выражении.

Таким вот истолкователем любви выступает Роллан в своей «Очарованной душе». Он как бы перенимает тончайшую методику ученых прошлого века, которые разрезали клетку, красили ее в разные цвета и изучали под микроскопом. Он как бы делает срез психологической клетки, окрашивает ее красками логики и рассматривает под большим увеличением. Структура клетки ясна, но она умерщвлена, знание достигнуто, но ценой потери – потери чувственной ощутимости.

Роллан – философ, и любовь для него – не просто чувство. Это какое-то ультраприродное тяготение двух биологических полюсов, это вечное притяжение противоположностей, стремление антиподов к слиянию, великий и таинственный закон космоса. Зов пола, «чистый как огонь», всегда есть в любви, он скрыт в ее недрах, он могуч, и Аннета Ривьер, очарованная душа, ярко ощущает его власть над собой. «Аннета чувствовала, что быть одной – значит быть неполноценной, неполноценной и умственно, и физически, и в сфере чувств».

Она изнемогает от стремления отдать все лучшее в себе другому. Но разум и чувства ее бунтуют против этого смутного зова. Подсознание ее готово отречься от своего «я», сознание восстает против этого. Роллан считает эту борьбу истинным противоречием любви Нового времени, любви человека, который осознал ценность своего «я», дорожит своей свободой и не хочет подавления своей личности. Это новое противоречие любви, которого не могло быть в доличностную эпоху, новый слой чувствований, который входит в любовь.

Аннета против дробления и умаления личности. Она – за полное, без всяких изъятий, ее развитие, за полную, а не за половинную ее свободу.

Она говорит своему жениху: «Вы входите в мою жизнь не только со своей любовью. Входите со своими близкими, друзьями, знакомыми, со своей родней, со своей карьерой, со своим будущим, ясным для вас, со своей партией и ее догматами, со своей семьей и ее традициями – с целым миром, который принадлежит вам, с целым миром, который и есть вы сами . А мне, которая тоже обладает своим миром, и которая тоже есть сама целый мир, вы говорите: „Бросай свой мир! Отшвырни его и входи в мой!“ Я готова войти, Роже, но войти вся целиком. Принимаете ли вы меня всю целиком?»

В ее любви царит обостренно-личностный – почти до чрезмерности – строй чувств. Это новое свойство женской любви, немыслимое, пожалуй, в доэмансипационные времена. Женщина в XX веке все больше стремится стать вровень с мужчиной, и ранимое бережение своей личности – звено этого гигантского сдвига; и это новый приток ощущений, который впадает в любовь и необыкновенно усложняет ее.

Современная любовь для Роллана – это сближение двух огромных и сложных человеческих миров. Они разные, эти миры, разные во множестве своих точек и граней, и от того, сблизятся ли эти точки, зависит судьба любви, ее жизнь или ее крушение. Это остро гуманистическое, рожденное еще во времена Ренессанса, отношение к человеку как к микромиру.

Аннета стоит за свободу чувств: «Союз двух существ не должен оборачиваться для них цепями, – говорит она, – Принуждение для меня убийственно. Самая мысль о принуждении меня возмущает».

Свобода без любви дороже ей, чем рабство в любви. Тяга к свободе – еще одна новая и огромная пружина человеческих отношений, которая управляет обыденной жизнью людей в нашу эпоху. И эта тяга влияет и на любовь людей, добавляет в нее новые краски.

Когда-то Шелли говорил: «Любовь чахнет под принуждением; самая ее сущность – свобода; она несовместима с повиновением, с ревностью или страхом». Наверно, это так и есть. И хотя любовь часто уживается и с повиновением, и с принуждением, и со страхом, но по самой своей сути она родственна тяготению к свободе, пропитана жаждой свободы.