Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра

Поэтому любовь – огромное благо для человека, поэтому она враг всему, что враждебно его личности – деньгам, законам, устоям собственничества, влияниям конвейерной, эпохи и войн, стремящихся свести значение личности до нуля.

Современники понимали, что гигантские революции, которые расшатывают общество, должны повлиять и на любовь. «В эту эпоху, – говорил Ленин, – когда рушатся могущественные государства, когда разрываются старые отношения господства, когда начинает гибнуть целый общественный мир, в эту эпоху чувствования отдельного человека быстро видоизменяются…» [71]

Конечно, перемены эти связаны с социальными сдвигами не прямо, не в лоб, а через многие промежуточные звенья. Человек – необыкновенно сложная проекция человечества, и общественные сдвиги влияют на его любовь через сложную вереницу передаточных ступеней. И эти перемены в любви шли – и идут сейчас – тяжело, с трудом, с перерывами, с отступлениями и попятными движениями.

Маяковский посвящает им свою поэму «Про это». Он пишет о том, как из старой любви выламывается новая, как тина мещанства всасывает ее, хочет утопить в себе. Любовь его была неразделенной, и она оставалась неразделенной даже тогда, когда ее разделяли. Ибо она была поразительно глубока, а ответная любовь была куда мельче, и множество струн его души попросту не находили ответного звучания.

Наверно, во времена неравенства это очень частая трагедия – любовь, которая остается неразделенной, даже если ее разделяют. И жаль, что нынешнее искусство почти не говорит об этом. Ведь это касается всякого неравенства – и психологического не меньше, чем социального. Когда один человек глубже или тоньше, чем другой, он и любит глубже или тоньше, и с горечью видит, что какие-то порывы его любви не находят отклика, остаются неразделенными.

Так же – все мы знаем это – бывает просто и с людьми разных характеров, разных темпераментов, разного склада чувствований. Так всегда было и так всегда будет, потому что всегда будет психологическое своеобразие, непохожесть, неравенство; и эта неразделенность даже разделенной любви – и даже в самые ее счастливые моменты – одно из вечных противоречий любви, горький осадок на дне ее радостей.

Чаще других, наверно, чувствуют этот осадок люди сложной психологии. Любовь их как бы многострунна, и чтобы она была счастливой, нужно, чтобы все ее струны нашли отзвук в другом человеке, звучали с ним в унисон. Как строка в поэзии требует рифмы, так и тут нужно, чтобы хоть в самом главном рифмовались характеры. Поэтому, наверно, человеку сложной психологии и нелегко найти себе «рифмующегося» человека.

Может быть, кстати, здесь и лежит разгадка того, почему в мировом искусстве так много неразделенной, трагической любви.

С виду простая случайность, что любовь Петрарки к Лауре была несчастливой. Как и любовь Данте, любовь Шекспира, как и любовь Пушкина, Герцена, Блока, любовь многих больших писателей и поэтов.

Возможно, что в их жизни бывала и счастливая любовь. Но символично, что великие лирики всех эпох не могли добиться счастья в своей самой главной, своей самой большой любви. Наверно, таким людям всегда трудно найти человека, который был бы так же многоголос в своей любви.

Но вернемся к «Про это» Маяковского. Герой поэмы не смог любить так, как хотел. Его трагическая любовь погибла, и эта гибель явно была символической. Маяковский видел, что для любви планета плохо оборудована, и думал, что только через длинную вереницу времен любви станет житься лучше. И он просит воскресить его в XXX веке, через тысячу лет. Он думает, что только тогда и наступит расцвет настоящей любви, такой, какая пылает в нем сейчас…

В советской литературе есть яркие истории любви. Стоит вспомнить хотя бы глубокое постижение любви у Горького, трагическую лирику Маяковского, любовь шолоховских Григория и Аксиньи, сложную психологию любви в «Последнем из удэге» Фадеева, в лучших романах А. Толстого, Леонова, Федина, любовную лирику Пастернака, Есенина, Мартынова, Симонова, Вознесенского, Евтушенко…

Но у нас почти нет историй любви, которые могут стать вровень с величайшими историями любви прошлого, у нас нет книги, которая стала бы Колумбовым путешествием в мир любви, книги, которая была бы новым открытием этого мира.

Накануне самоубийства Маяковский написал в своем стихотворении: «Любовная лодка разбилась о быт». Любовь его напоролась на рифы мещанства, но не только мещанство было виновато в этой катастрофе. Маяковский еще не видел, что у любви рождается новый и очень опасный враг – пренебрежение к любви, третирование ее как чего-то мелкого, узкоинтимного, камерно-личного. Он еще не сознавал, сколько вреда может дать людям оттеснение любви на задворки духовной жизни общества, и даже сам участвовал в этом оттеснении.

Так писал Маяковский в «Приказе № 2 по армии искусств», и это не было у него случайным мотивом. Противоестественный аскетизм двадцатых годов, о котором много говорится в работах по истории советского искусства, явно повлиял и на него. Наступая на горло собственной песне, он наступал на горло песне миллионов людей – и песне поразительно важной, – одной из самых главных человеческих песен. Он деформировал этим и свою, и их души, вытесняя из них естественные родовые чувства. И здесь видны были серьезные противоречия, которые пронизывали его творчество.

Оптическое поле поэзии в те времена расширялось, глаза ее начинали вбирать в себя всю битву миров, которая шла на земле. Это было исторически неизбежно, но переход этот совершился с потерями. Музу поэзии повернули лицом к битвам эпохи, но обратили спиной к любви. И постепенно, к сороковым годам, любовь, которая была осью мировой поэзии, превратилась в простую спицу от ее колеса.

Из первых рядов она стала оттесняться сначала в амфитеатр, а потом и на галерку искусства. Герои если и занимались ею, то в буквальном смысле слова между делом. В духе ильфо-петровского персонажа, который говорил: «В конце концов, что такое любовь? Любовь – это чудное мгновенье». Пренебрежение любовью стало тогда даже фельетонной мишенью. «В изящной литературе, – писали те же И. Ильф и Е. Петров, – эти факты почему-то замалчиваются. Будущий исследователь, может быть, никогда и не узнает, как объяснялись в любви в 1932 году… Нет о любви сведений ни в суперпроблемных романах… ни в эстрадных номерах» [72].

Ярче всего заметно было это умаление любви после войны. Идет восстановление разрушенного, идет реконструкция – какие могут тут быть заботы о любви и о семье? В глазах многих любовь стала домашним занятием, личным делом и лишней роскошью.