Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра

Или в любви, добавим мы, в семейной и вообще в личной жизни, – это общее правило, общий закон.

И если у Анны нет свободы в любви, свободы в личной жизни, – значит, в ее обществе нет свободы вообще, нет свободы ни в чем, и эту свободу надо отвоевывать.

По истории Анны видно, как бесчеловечна жизнь, при которой люди не могут свободно следовать за своими чувствами. Но если «ситуация Анны Карениной», которую травили за любовь, была нередкой, то во много раз чаще встречалась «ситуация Ромео и Джульетты» – трагедия любви, гибнущей в зародыше или не родившейся совсем.

Кто знает, сколько миллиардов людей не полюбили друг друга или не смогли взрастить свою любовь из искорки в огонь, из шепота в голос, кто знает, сколько непропетых песен было из-за человеческого неравенства, нищеты, несвободы?

Трагедия неродившейся любви – одна из самых массовых человеческих трагедий, и вполне возможно, что муки неиспытанной любви куда страшнее для эволюции человечества, чем муки неразделенной любви. Ведь человек, который не полюбил, – это человек, который не поднялся на какие-то свои высшие уровни, не стал настоящим человеком, – а таких за время цивилизации было, наверно, десятки и сотни миллиардов.

Непонятно, кстати, почему так мало говорит об этой трагедии мировое искусство; ведь неиспытанная любовь – одна из самых больших в истории общечеловеческих потерь, один из самых резких тормозов духовного развития человечества. Возможно, что она на много столетий, на много шагов задержала человечество на пути к родовому состоянию.

Умаление любви имеет в человеческой культуре свою историю – и даже свою философию. Здесь опять проявил себя не с сильной стороны Гегель. Странно, но как только заходит речь о любви, Гегель во многом теряет свою гениальность, блеск своего ума.

Современная любовь, говорит он, это «только личное чувство единичного субъекта», и она живет не общими интересами («семьей, политическими целями, отечеством»), а «лишь собственным Я, которое хочет получить обратно свое чувство, отраженное другим Я» [77].

Гегель противопоставляет эту любовь классической античной любви, которая жила «всеобщими интересами» – государством, отечеством, семьей. Но что поделать – синкретическое сознание, которым жили тогда люди, распалось; целостные синкретические чувства сменились индивидуальными, психологически расщепленными. Любовь к женщине, к семье, к отечеству давно уже отделились друг от друга, размежевались между собой. И хотя они влияют друг на друга, хотя современная любовь живет и «общими интересами» (вспомним хотя бы Марютку или Аннету Ривьер), – это совершенно самостоятельные, совершенно разные чувства, и у каждого из них – свои законы. И становится ли яблоня хуже от того, что на ней не растет картошка?

В любви, пишет Гегель, «все вертится вокруг того, что этот любит именно эту, а эта любит этого». С точки зрения семьи, брака, долга, государства это «субъективное чувство и вытекающее из него соединение именно с этим и ни с каким другим индивидуумом не составляет того главного, о котором должна идти речь». Выбор именно этого, а не другого человека – это «каприз», «в высшей степени случайный факт, произвол субъективности». Здесь царит случайность, а не необходимость, произвол, а не закономерность.

В том, что говорит Гегель, очень много верного. Конечно, огромную роль в любви играет случай; конечно, для права, долга, государства не важно, полюбил ли мужчина именно эту или какую-то другую женщину. Индивидуальность выбора, само существование индивидуальной любви вообще не имеет значения для права, долга, государства. Но ведь в таком «случайном» выборе, в такой индивидуальности его есть, конечно, и своя «необходимость» – необходимость чувства, где случай – закон и где много текучего, зыбкого, и где не подходят холодные меры логики.

Частное, индивидуальное было для Гегеля телесным и несло в себе всю его малость, всю незначительность – по сравнению с духом всеобщности, в котором воплощался абсолютный дух. Исторически эту позицию Гегеля можно объяснить: его стрелы направлены во многом против эгоистического выдвижения частных целей в ущерб общим. Но всякая односторонность ведет к фетишизации, и когда Гегель отвергает личное во имя общего, он встает на позиции иерархизма, деспотичности. Для него может быть только или общество сверху, а личность снизу, или наоборот, а их гармонии, равновесия он не ищет.

Отсюда и возникает тоталитарное отношение к личности как к винтику, деспотическое небрежение ее «не имеющими сами по себе значения требованиями» [78]. И получается, что обычный, естественный человек с его обычными, нормальными интересами стоит далеко внизу у подножья горы, вершину которой занимает государство, долг, брак, семья. И получается, что личность – ничто, а общество – все.

Настоящая диалектика состоит тут, наверно, не в том, чтобы предпочитать частное или общее, а в том, чтобы сочетать их, понимать естественность, законность и личных и всеобщих интересов. Тогда и масштабы личности – и личных чувств – не будут казаться ни чересчур мелкими, ни раздуто большими. Тогда и потребности человеческой природы – личные и общественные – будут развиваться естественно, без подавления одних другими.

Обо всем этом стоило бы всерьез задуматься всем, кто до сих пор третирует, как что-то мелкое, и любовь, и другие чувства человека, и вообще интересы его личности, – то есть третирует этим самым человека как родовое существо .

Аскеты и ханжи были у нас прямыми врагами любви. Но у нее имелись и друзья, которые были не лучше врагов.

Частенько в иллюстративной литературе по слевоенных лет любовь превращалась в какое-то производственное отношение. Передовой мог любить только передовую. Если вдруг он перестал выполнять план, то его мгновенно разлюбляли. После этого он исправлялся, и, взявшись за руки, они под гром литавр шли в загс создавать прочную семью.

Любовь превращалась тут в премиальную надбавку, делалась служанкой плана, рычагом для повышения производительности труда. Все ее трудности исчезали, все сложности выпрямлялись в однолинейную и двухмерную схему. Она делалась уныло геометрическим чувством, мертвым, как кладбищенская плита.

Когда-то Фурье говорил о любви, как о приманке для сбора людей на тяжелую работу. «При помощи одного лишь рычага любви, – писал он, – можно собрать сто двадцать миллионов легионеров обоего пола, которые будут выполнять работы, одна мысль о которых привела бы в оцепенение от ужаса наши жадные до наживы умы». «Любовное ухаживание, – продолжал он, – ныне столь бесполезное, станет, таким образом, одним из самых блестящих двигателей социального механизма».