Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра

Это тоже подход только от одной части нашей личности, от Строгого Родителя (-Р), который видит вещи через черную оптику – с раздутыми отрицательными и положительными сторонами.

Третий подход – когда люди видят вещи такими, как они есть, со всеми их достоинствами и изъянами, с их добром и злом. Это подход нормального Взрослого (В), человека с уравновешенным умом, который здраво смотрит на жизнь.

Наверно, именно так и стоит смотреть на сексуальную революцию.

Мир раскололся надвое, и трещина прошла через сердце поэта, говорил когда-то Гейне. В мире, взорванном революцией, и любовь оказалась втянутой в битву старого и нового мира. Жизнь поставила перед ней абсолютно новые проблемы, которых у нее никогда не было раньше, резко изменились и условия, от которых зависит теперь жизнь любви. Уже в двадцатые годы наше искусство уловило эти перемены; рельефно и трагично были они схвачены, например, в одной из лучших повестей того времени – в «Сорок первом» Б. Лавренева.

… У нее были рыжие косы, глаза ее блестели желтым кошачьим светом. Она любила мечтать, и хоть была неграмотной, сочиняла стихи, корявые и неловкие. Лучший стрелок отряда, она убила сорок врагов, а по сорок первому промахнулась: это был поручик Говоруха-Отрок.

Буря выбрасывает их на глухой остров. Они – вне общества, они оторваны от войн и революций, они один на один с природой.

Красный и белый солдат исчезли, остались просто люди – мужчина и женщина. И оказывается, что в двух этих людях, в двух микромирах, жили не только два разных мира, – в них в то же время жил и единый мир.

Она видит, что он красив, мягок, она ощущает в нем большие человеческие ценности, которых лишена она, – культуру, образование, умение понимать многое, чего не понимает она, знание многого, чего не знает она.

И поручик – как от удара в сердце, как от мгновенного озарения – понимает всю пустоту своей прошлой жизни и всю ее теперешнюю наполненность. Естественное, природное состояние, выключенность из общества, слияние с природой – именно это делает его счастливым, а его жизнь – переполненной до краев. И он хочет остаться здесь навсегда, стать робинзоном любви.

Поручик – отдельная частица мира, замкнутая в себе монада, человек-остров. Марютка – тоже остров, но она – часть архипелага, она связана духовными перешейками с массой других людей.

Она не может жить без них, робинзонада – не ее идеал, не ее социальное состояние. «Я здесь не осталась бы… – говорит она. – Счастья своего и то показать некому… Стосковалась я по живым людям». Это ее глубинное «общечеловеческое» мироощущение, тяга ее чувств, стихийное влечение всего ее существа. А рядом – другие импульсы, импульсы социального долга. «А кроме того, ты возьми в толк, миленький, что время не такое, чтобы на печке сидеть. Там наши, поди, бьются, кровь проливают. Каждая рука на счету. Не могу я… в покое прохлаждаться».

И тут-то струя классовости, которая отступила было к далеким перифериям их жизни, замкнулась вокруг них и закружила в своем водовороте. Люди превратились в щепки, и глубокая – до границ жизни и смерти – воронка засосала их.

Взрывается их трагический спор, который отбрасывает их из шалаша, «рая для милых», в окопы, в ад человеческой вражды.

«Значит, земля напополам трескается, – кричит Марютка, – люди правду ищут, в кровях мучаются, а ты байбаком на лавке за печью будешь сказки читать?»

«Не знаю… и знать не хочу, – крикнул исступленно поручик, вскакивая на ноги. – Знаю одно – живем мы на закате земли. Верно ты сказала: „напополам трескается“. Да, трескается, трещит, старая сволочь! Вся опустошена, выпотрошена. От этой пустоты и гибнет».

И поручик отказывается от своей робинзонады, от утопии естественного человека. «Спасибо, – говорит он, – научила! Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. Нет, дура ты моя дорогая. Раз культура против культуры, так тут уже до конца…»

И снова они стали тем, чем были в начале рассказа: не просто людьми, а частичными фигурами, солдатами разных армий. Любовь – это общечеловеческое чувство, которое стремилось сделать их «общечеловеками», которое будило в них то, что их объединяет, потерпела поражение. Трещина, которая расколола мир, прошла и через их сердца, и их любовь сменилась ненавистью. В отчаянии она схватила винтовку, и он «услыхал за спиной оглушительный, торжественный грохот гибнущей в огне и буре планеты. Не успел понять почему, прыгнул в сторону, спасаясь от катастрофы, и этот грохот гибели мира был последним земным звуком для него».

Так была поставлена «точка пули» в конце их любви. Так погиб человек – целый микромир, – который из врага не смог стать другом. Космическая картина его гибели – как оглушительной гибели планеты – символична. Гибнет целый мир, овеществленный в нем. Гибнет любовь, убитая войной и расколом мира, убитая историей и муками, в которых рождается другой мир.

В эпоху этого рождения новое слово о любви сказал Маяковский. Трагическая любовь его, раненная и подавляемая, бьется, как огромная птица в клетке, в поэме «Облако в штанах».

Он молит свою любимую:

Он надорванно, трагически любит ее, до обморока жаждет своего мая. Он как бы ощущает, что здесь, в этом мире, не может быть мая любви.

Его любовь – вернее, тоска по ней – так велика, что не помещается в нем, ей тесно, она рвется наружу.

Любовь для него – землетрясение, она переворачивает всю жизнь, сотрясает всего человека. Это не мелкое чувствице («вроде танго»), а громадной силы страсть; она делает человека великаном, рождает в нем титанические импульсы, и он сам видит себя гигантом.

И он мечтает, он нестерпимо хочет:

Откуда этот возрожденческий гигантизм, этот космизм в любви?

Маяковский выразил этим, овеществил одну из центральных идей эпохи. В миллионах людей, которые переустраивают мир, рождается смутное ощущение своей соразмерности миру. В Новое время личность Человека становится – в собственных глазах – громадной величиной, и это свое величие она хочет видеть и через любовь, хочет ощущать по громадным чувствам, которые сотрясают ее сердце.