Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. На шумных улицах градских

Тверь. Мужская гимназия

О разносословном составе учащихся в до– или пореформенный период говорят и другие мемуаристы.

К началу ХХ в. память о предполагавшейся сословности общеобразовательной школы канула в Лету. В Новочеркасской гимназии в 1904 г. детей дворян и чиновников училось 265, духовного звания – 33, городских сословий – 94, сельских сословий – 101, иностранцев – 7; в том числе казаков – 295, иногородних – 205. По вероисповеданиям учащиеся распределялись так: православных – 486, лютеран – 4, иудейского исповедания – 2, старообрядцев – 8 (103; 10). А в Рыбинской мужской гимназии в 1900–1901 гг. детей дворян и чиновников – 162, городских сословий (купцов и мещан) – 170, сельских сословий (крестьян) – 37, духовного сословия – 26, иностранцев – 3 (132; с. 243). В Санкт-Петербургской 10-й гимназии в это же время «состав учащихся был разнообразен, но сыновей аристократов и богатых людей не было. Учились дети скромных служащих, небольших чиновников, средней интеллигенции. Не были исключением и сыновья мелких служащих, рабочих. Был, например, у нас в классе сын почтальона, мальчик из семьи рабочего Путиловского завода, сын солдата музыкальной команды Измайловского полка» (50; 136). В маленькой провинциальной Вологде в 1912 г. было около 1800 мальчиков и девочек, учившихся в различных средних учебных заведениях, в основном гимназиях. Правда, сюда входили и ученицы епархиального училища, то есть дочери духовенства (все же «эксплуататорский класс»). Но все равно, где же было набрать здесь столько детей дворян и чиновников?

Сословность образования даже и в первой половине XIX в. выражалась в создании специальных учебных заведений – дворянских пансионов и институтов. Так, нижегородское дворянство ходатайствовало об устройстве при открывшейся в 1808 г. губернской гимназии дворянского пансиона, поскольку «дети крепостных и разночинцев крайне неопрятны и на сидящих рядом с ними дворянских детей переползают известные насекомые, столь обыкновенные на детях низшего сословия». В просьбе отказали, однако было рекомендовано: «Чтобы сделать отличие благородным детям, то во время учения в классах, можно сажать их особо на правой, а прочих на левой стороне; до начатия учения, чтобы они не имели сообщения, держать их в особых классах» (128; 382–385). В 30-х гг. все-таки дворянский пансион был открыт. В 1844 г. он был преобразован в Александровский дворянский институт.

Читатель, конечно, уверен в высочайшем качестве подготовки в нем: ведь институт, да еще и дворянский!.. Однако его попечитель граф С. В. Шереметев укомплектовал преподавательский состав иностранцами… лишними в его богородской дворне: конюхом, садовником, парикмахером и пр. Так, венгр Пеликан, шереметевский садовник, прослужив при институте полгода швейцаром, получил должность классного наставника (!), продолжая соединять с наставничеством должности швейцара и садовника; но, во всяком случае, он хотя бы разбил при институте роскошный сад (128; 455). Нам вечно твердили о скудости народного образования в «церковно-приходских школах» (хотя начальное народное образование сосредоточено было не только в них). А вот что представляли собой дворянские пансионы и каковы были плоды образования в этих заведениях, сплошь да рядом содержавшиеся иностранцами, а того чаще иностранками: «Мне чрезвычайно хотелось учиться в университетском пансионе; но французский язык, коим преимущественно и почти исключительно говорили тогда высшие сословия, был вывескою совершенства воспитания; я на нем объяснялся плохо, а воспитанники университетские не славились его знанием. Это заметила мамзель Дюбуа, прибавляя, что из рук г-жи Форсевиль молодые люди выходят настоящими французами. Рассуждая, что мне предназначено быть светским и военным человеком, а не ученым и юристом, сестра моя нашла, что действительно лучше отдать меня к французам. Видно, на роду у меня было написано не получить основательного образования […]

Был также и мусью Форсевиль… На природном языке говорил он как простолюдин, зато уверял, что весьма хорошо знает английский, и взялся два раза в неделю учить меня оному. Недостаток ли в его знании или в моих способностях был причиною, что я никаких успехов не сделал… Он долго жил в Англии… теперь я уверен, что он там был ремесленником. Бог весть, как занесло его к нам и как встретился и совокупился он с француженкой, в России родившеюся, хотя безграмотною, но досужею и проворною бабой…

Главный вопрос, который должен был сделать всякий и который могу я сам себе сделать: да чему же мы там учились? Бог знает; помнится, всему, только элементарно. Эти иностранные пансионы, коих тогда в Москве считалось до двадцати, были хуже, чем народные школы, от которых отличались только тем, что в них преподавались иностранные языки. Учители ходили из сих школ давать нам уроки, которые всегда спешили они кончить; один только немецкий учитель, некто Гильфердинг, был похож на что-нибудь. Он один только брал на себя труд рассуждать с нами и толковать нам правила грамматики; другие же рассеянно выслушивали заданное и вытверженное учениками, которые забывали все тотчас после классов. Мы были настоящее училище попугаев. Догадливые родители недолго оставляли тут детей, а отдавали их потом в пансион университетский» (23; 24–27).

Вспоминавший это язвительный Ф. Ф. Вигель учился в частном, хотя и московском пансионе, и мечтал о пансионе университетском. Писателю И. И. Панаеву чуть позже повезло больше: «Я учился в Благородном пансионе при Петербургском университете (теперь 1-я гимназия). Перед этим я был помещен в Высшее училище (теперь 2-я гимназия), в котором я пробыл только две недели… Я умолял, чтобы меня взяли оттуда, потому что не хотел учиться вместе с детьми разночинцев и ремесленников. В двенадцать лет, несмотря на совершенное ребячество, я уже был глубоко проникнут чувством касты, сознанием своего дворянского достоинства…

Меня определили в Благородный пансион.

Эти благородные пансионы существовали единственно только для детей привилегированного класса, родителям которых казалось тогда обременительным и бесполезным подвергать своих избалованных и изнеженных деток излишнему труду и тяжелому университетскому курсу, наравне с какими-нибудь разночинцами и семинаристами. Курс благородных пансионов едва ли был не ниже настоящего гимназического курса, а между тем эти пансионы пользовались равными с университетами привилегиями» (98; 3–4). Оценка Панаевым результатов обучения в таком заведении будет приведена в свое время.

Говоря об общедоступности государственных учебных заведений, можно возразить: обучение было платным. Поэтому нужно коснуться и вопроса о плате за него. В принципе, это вопрос праздный, поскольку ее размер различался в зависимости от города (в провинции все было дешевле), типа учебного заведения, его ведомственной принадлежности (казенное, частное, от благотворительного общества и т. д.) и, главное, времени. Общим было то, что плата росла, но ведь постоянно падал курс рубля, увеличивалось жалованье служащих и т. п. Нижегородец П. Д. Боборыкин, учившийся в гимназии в конце 40 – начале 50-х гг., писал: «Поверят ли мне, что во все семь лет учения годовая плата была пять рублей?!! Ее вносили в полугодия, да и то бывали недоимщики. Вся гимназическая выучка – с правом поступить без экзамена в университет своего округа – обходилась в 35 рублей! » (16; 44–45).