Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Пьянство стало одним из элементов традиционной культуры городских низов, и смертность от него в городах и посадах Казанской губернии составляла 8 %, а по губернии в целом – 7 %: снижение шло за счет крестьянства. Оставивший нам яркие картины мещанской жизни в очерках «Нравы Растеряевой улицы» Г. И. Успенский писал: «Трудно не пить на Растеряевой улице».

Вспоминает детство сын портного: «Неожиданно из-под катка раздается пьяное мычание.

– Кто сей, яко скимен, обитаяй в тайных? – спрашивает Пров Палоныч, ничуть, впрочем, не удивившись.

– Аким-печник запил.

Аким… пришел с утра пьяный и завалился в темном углу под катком на ворохе старых лоскутов и кромок. Как проснется, вылезет из-под катка, оборванный и грязный, зеленолицый и лохматый, и будет канючить пятачок на опохмелку.

Запой! Сколько их, запойных пьяниц прошло перед глазами моего детства. Вот картузник Серков стоит, шатаясь у катка, глядит, ничего не видя, мутными красными глазами, не говорит ни слова, только зубами скрипит. Широкая его морда в ссадинах и кровоподтеках, он рван и бос: жена спрятала сапоги и одежонку, а сама убежала к соседям.

А ведь каким щеголем заявляется он в трезвом виде: хозяин, мещанский староста! Рубашка бордовая сатинетовая, вышитая цветами, картуз с матерчатым козырьком надвинут до самых ушей, а из-под картуза завиваются кудри. Держится он хмуро, степенно, все молчит – слова не дощупаешься, только на щеках все время ходят желваки от туго стиснутых зубов.

Сейчас его мучит жгучая жажда опохмелиться, он будет стоять и скрипеть зубами, пока отец не сжалится и не даст меди на шкалик…Сапожник Стулов, здоровенный, бородатый, топорной выделки мужик, стоит и молит:

– Вася, дай двугривенный!

Отец молчит.

– Дай, Вася, эх!

– Шкаликом обойдешься!

– Что мне по моему росту шкалик – однова глотнуть! Дай, бога ради, на полдиковинки!

…Балагур Тимоша Цыбульков тоже запивает, но этот во хмелю ласков, мил, забавен – то сыплет без умолку прибаутками, то пляшет… А как одолеет его хмель, лезет тихонько под каток отсыпаться.

А вот портной Миша Губонин – во хмелю нехорош: глядит злыми глазами исподлобья, кривит рот в ядовитой усмешке, задирается, лезет на скандал…» (99; 15). Драки всех сортов, от свирепого «смертоубийства» «по пьяному делу» до кулачных боев, и были, прежде всего, уделом городского и слободского мещанства да фабричных рабочих: «В семидесятых годах кулачные бои в Коломне были в большой моде. Выдающиеся кулачные бойцы щедро поощрялись любителями этого спорта, богатыми коломенскими купцами, которые на эту забаву денег не жалели.

Каждое воскресенье на льду Москвы-реки устраивался большой кулачный бой. Сначала начинали драться мальчики, затем подростки и в заключение вступали в бой взрослые люди.

Бой продолжался 2–3 часа и оканчивался вечером, когда становилось темно…

Участвующих в бою было от двух до трех тысяч человек. Обе стороны назывались «стенками». Ими предводительствовали как с одной, так и с другой стороны выдающиеся бойцы…

Кулачные бои сопровождались страшным шумом и громким криком нескольких тысяч человек. Этот шум было слышно даже в городе. Но когда одна из стенок дрогнет и, одолеваемая противником, покажет тыл, в этот момент рев толпы был ужасен…

Это было нечто стихийное: страсти разгорались, люди становились зверями, ломали друг другу ребра, руки, ноги и разбивали лица в кровь.

После каждого боя, на льду реки и на лугу, подбирали несколько изуродованных людей. Бывали случаи, когда среди них находили убитых… и ничего – все благополучно сходило с рук; в следующее воскресенье опять устраивался такой же бой…

Любоваться боями собиралось множество городских жителей, которыми был усеян высокий, гористый берег реки» (162; 17–18).

Но если обычные драки преследовались полицией, а затем стали запрещаться и кулачные бои, то был вид буйства, почти дозволенного. Пресловутые еврейские погромы, начавшиеся в конце XIX в., были делом именно мещанства и городского люмпен-пролетариата, в массе из тех же, но в конец разорившихся и пропившихся мещан. По утверждению Н. С. Лескова, по просьбе правительства участвовавшего в исследовании вопроса и написавшего по этому поводу специальную работу, погромы эти в основе имели экономическое соперничество. Евреи в черте оседлости (а нелегально – и за ее пределами) занимали ту же социальную нишу, что и мещане: от службы приказчиками и торговыми агентами до занятий ремеслами и мелким гешефтмахерством, то есть «перебивались кое-чем». И на этой почве непьющий (еврей-пьяница – большая редкость, как белая ворона) и добросовестный работник-еврей – непобедимый конкурент русскому мещанину. Равным образом мещанин ненавидел и интеллигенцию. Начавшиеся в 1860-х гг. на политической почве волнения студентов Московского университета не раз жестоко подавлялись не полицией или жандармами, а «охотнорядцами» – мещанами-мясниками, торговцами, рабочими из располагавшегося напротив университета Охотного ряда.

Зато богомольны были мещане: «Семья наша была религиозная, – вспоминал И. А. Слонов, – в воскресные и праздничные дни мы не пропускали в церкви ни одной службы. Все посты, а также в среды и пятницы мы строго постились… В зимние долгие вечера мы все собирались у себя дома, в одну комнату, освещенную сальной свечкой (лампы у нас не было). Отец читал вслух псалмы и акафисты, а мы все хором пели ‹…›.

Вечером каждую субботу и под все праздники наша бабушка брала ручную глиняную кадильницу, насыпала в нее горячих угольев и ладану и кадила наши маленькие комнаты.

В Крещенский сочельник она ходила с куском мела и писала на всех дверях кресты» (162; 10–11). И в Вологде, по воспоминаниям Пантелеева, «все обитатели дома, занятые в будни своими делами, накануне праздника ходили ко всенощной, а в самый праздник обязательно к обедне; если кто по каким-нибудь обстоятельствам не мог попасть к поздней, тот непременно бывал у ранней. Приходя от поздней обедни, прежде всего принимались за чай, за которым оживленно обсуждали все новости, которые можно было узнать на паперти…».

Но при этой богомольности, а иногда и истовой вере, мещанин, как и весь простой народ, был в высшей степени подвержен суевериям, вере в гадания и приметы: «От «Соломона» до гаданий всякого рода переход не велик. Особенным авторитетом пользовалось гаданье в зеркало; надо только дождаться Святок, в другое время оно ничего не даст. Но не все на него решались: известно, это гаданье наверняка, никогда не обманывает; а вдруг как гроб увидишь? Однако на поверку оказывалось, что почти все замужние или бывшие замужем видели своих будущих мужей…

Кроме вечно тревожной заботы о завтрашнем дне, в доме все жили в постоянном страхе перед невидимыми злыми силами. Стукнет ли где в неурочное время, распахнется ли почему-нибудь дверь, – все вздрагивают, а иные даже спешат перекреститься: непременно домовой шалит; душил ли кого кошмар во сне – опять дело нечистой силы…