Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Рабочий день заводских окраин регулировался гудком: «Рано утром, ни свет ни заря, раздаются здесь свистки – громко, на всю окрестность. Это рабочих призывают на работу. Каждая фабрика или завод дает свисток по-своему, и рабочие никогда не смешивают их один с другим. По первому свистку рабочие встают, по второму выходят из дома на работу, а по третьему – должны быть все на местах. Еще темно, а вереницы рабочих спешат на фабрики, точно пчелы в улей. В шесть часов утра все фабрики и заводы пущены в ход» (Цит. по: 75; 226). Автор в детстве, в 40-х гг., еще слышал такие разносившиеся по всему городу гудки, утренние, на обед, с обеда, вечерние: жестяные ходики в домах могли и соврать, а опоздание на работу в ту пору грозило очень серьезными последствиями.

Однако формирование класса рабочих, то есть достаточно стабильной и многочисленной группы людей, работавших по найму в промышленности, относится к последней четверти XIX в. Общество, пресса и правительство с некоторым запозданием обнаружили его появление в результате знаменитой Морозовской стачки 1885 г. на текстильной фабрике «Товарищества Никольской мануфактуры Саввы Морозова сын и K°» близ станции Орехово (ныне г. Орехово-Зуево). Стачка была вызвана резким ухудшением положения рабочих: промышленный кризис начала 1880-х гг. заставил хозяина Т. С. Морозова за два года пять раз снижать заработную плату, а штрафы составляли от четверти до половины заработка. Хотя по настоянию губернатора, прибывшего на фабрику с двумя батальонами войск, Морозов сделал некоторые уступки рабочим, те не удовлетворились ими и выдвинули ряд требований общегосударственного характера. После ареста «заводчиков» произошло столкновение рабочих с войсками, и было арестовано уже 600 человек. Над активной частью забастовщиков были организованы два судебных процесса, но на них вскрылась такая картина фабричных порядков, что присяжные заседатели, перед которыми был поставлен 101 вопрос о виновности подсудимых, вынесли оправдательный вердикт. Известный консервативный журналист М. Н. Катков в ответ на это написал о «101 салютационном выстреле в честь показавшегося на Руси рабочего вопроса…».

Именно после этого впервые появилось рабочее законодательство, ограничившее право хозяев на штрафы, которые теперь шли на социальное страхование рабочих, запретившее выдачу заработка продуктами из фабричной лавки и потребовавшее ежесубботнего расчета с рабочими, ограничившее рабочий день 11 часами (сюда входили один час на обед и 30 минут на чай) и запретившее подземные и ночные работы женщин и подростков и прием на работу детей до 12 лет. А чтобы предприниматели не уклонялись от исполнения законов, а рабочим было кому жаловаться, создана фабрично-заводская инспекция. Именно после этого Морозовы выстроили для рабочих и благоустроенные казармы, и школу, и роскошный больничный городок.

Вероятно, не мешает отметить, что и до создания фабрично-заводской инспекции на предпринимателей могла найтись управа, а рабочим было куда пожаловаться. Мало кто из мемуаристов обошел вниманием бурную деятельность московского генерал-губернатора графа А. А. Закревского, шокировавшего москвичей после мягкого, «домашнего» управления князей Д. В. Голицына и А. Г. Щербатова. По единодушным отзывам и купцов, и чиновников, и дворян это был подлинный деспот, уволенный затем Александром II. Но… Вот как (с неодобрением, естественно) отзывается о Закревском купец Найденов: «…рабочему народу была дана возможность являться со всякими жалобами на хозяев прямо в генералгубернаторскую канцелярию; вследствие этого в среде рабочих возникло возбуждение, и они при всяких недоразумениях, ранее прекращавшихся домашним образом, стали обращаться к хозяевам с угрозами, что пойдут жаловаться «граху» (как они называли Закревского); престиж хозяйской власти был поколеблен совершенно, а всевозможным доносам и жалобам не было и конца» (121; 95). Кстати, о расправах Закревского с барами, слишком широко пользовавшимися своей властью над крепостными, писал крепостной Бобков. Вот тут и судите николаевского сатрапа.

В первой половине XIX в., когда рабочим был или оброчный крестьянин, случайный человек, который один сезон работал здесь, другой – там, а на третий мог вообще мог не прийти в город, либо, когда это был вообще неуправляемый люмпен – босяк (он же галах, зимогор, золоторотец), бравшийся за случайную работу от случая к случаю, ни о каком рабочем законодательстве и регулировании положения рабочих не могло идти и речи; единственно, в чем проявилась инициатива правительства, это в запрещении в 1842 г. помещикам отзывать своих оброчных крепостных с фабрик до окончания срока найма.

Правда, была одна категория рабочих, положение которых строжайше регулировалось еще петровским законодательством – приписные (то есть приписанные правительством к казенным заводам) и посессионные (купленные хозяевами к заводам и продававшиеся вместе с ними) крестьяне. Их повинности заключались в работах, главным образом вспомогательных, на заводские нужды: рубке и сплаве леса, выжиге угля, перевозках, земляных и строительных работах. Но это были именно крестьяне, ведшее свое хозяйство, а за строго оговоренные работы (их характер, объем, расстояние от места жительства и пр.) получавшие «задельную» плату. Лишь часть посессионных работала непосредственно на предприятиях, в ткацких «светелках», у стекловаренных печей, подле доменных и пудлинговых печей, на кричных молотах, где многократно проковывались двенадцатипудовые крицы, у прокатных станов. И сейчас, при современном уровне механизации, работа в горячих цехах считается тяжелой и вредной, что же говорить о том времени…

Но подлинной каторгой были работы «в горе»; недаром управляющие отправляли туда ослушников в качестве наказания, и недаром горнорудные работы были самыми распространенными каторжными работами. На большой глубине, спускаемые туда в бадье, рабочие обушками (род кирки с одним клювом) долбили железную или медную руду, мокрые от струящихся со свода и по стенам грунтовых вод, в духоте, при постоянной угрозе обвала. Горняк, если не погибал, то «израбатывался» годам к тридцати пяти, и, чтобы содержать семью и больного отца, «в гору» шел его сын: там немного выше была «задельная» плата. Ничем не лучше были работы и в глубоких каменноугольных шахтах Донецкого бассейна. Навалоотбойщики в забое, при тусклом свете блендочки, маленькой масляной лампы с толстым стеклом, обушками сначала подрубали пласт, а затем обрушивали его. Поскольку пласты нередко были тощими, а выбирать пустую породу было нецелесообразно, навалоотбойщикам частенько приходилось работать лежа или сидя, скорчившись в три погибели. Обрушив пласт, навалоотбойщик брался за лопату, загружая уголь или руду в прочный деревянный ящик на низеньких сплошных полозьях, подшитых железом. Точно так же, ползком или на четвереньках, надев через плечо широкую лямку, саночник тянул эти санки к штреку. Разумеется, крепи в забоях не было, и пласты угля и породы нередко обрушивались, калеча или погребая под собой рабочих. В штреке добыча перегружалась из санок в вагонетки, запряженные лошадьми, всю свою жизнь проводившими на рудничном дворе под землей и здесь и умиравшими; от постоянно царившего полумрака лошади эти нередко слепли. На задок вагонетки становился коногон и во всю прыть гнал лошадь к шахтному стволу. Своды штреков и кавершлагов (поперечных штреков) были невысоки, опять же из-за невыгодности подъема «на гора» пустой породы, и коногоны, все лихие, отчаянные парни, время от времени разбивали себе головы о бревна низкой шахтной крепи (ее устанавливали рабочиекрепильщики, или «столбовые»); об этом была даже сложена шахтерами песня: «Гудит над шахтою сирена, бежит народ толпой густой. А молодого коногона несут с разбитой головой». На рудничном дворе, куда выходил шахтный ствол, добычу и пустую породу перегружали в огромные бадьи, воротами поднимавшиеся вверх. В этих же бадьях спускались в шахту и поднимались из нее рудокопы.