Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Грубость и даже жестокость или холодное равнодушие (еще неизвестно, что лучше), кажется, были родовыми чертами и военных, и гражданских педагогов, почему с такой теплотой вспоминали современники немногочисленные исключения из этой застегнутой на все вицмундирные пуговицы среды. Но особенно суровые нравы, грубость между учениками и учителями и в среде самих учеников, невежество и неприкрытая нищета царили в духовных семинариях и семинарских общежитиях – бурсах.

Можно было бы привести немало свидетельств этому, но, пожалуй, лучше всего будет, если читатель сам обратится к «Очеркам бурсы» Н. Г. Помяловского. Впрочем, те, кто достаточно внимательно читал «Вия» Н. В. Гоголя, конечно, помнят и колоритные образы бурсаков, и свирепое «битие», и их героические подвиги по части съестного и выпивки. Хотя Гоголь в бурсе и не был, но, похоже, картину изобразил очень точную.

Да что говорить о бурсе! Не лучше ли обратиться к столь излюбленным нашими поклонниками прошлого утонченным институтам благородных девиц? Вопреки распространенному мнению, представительниц русской аристократии там было очень немного, и преимущественно сироты. В основном там воспитывало дочерей среднее дворянство, по разным причинам (постоянное жительство в деревне, отсутствие средств) не имевшее возможности нанимать учителей или помещать дочек в частные пансионы: ведь здесь девочки содержались на казенный счет. И готовили девочек не только к светской, но и к трудовой жизни: в качестве гувернанток и домашних наставниц; помните картину Перова «Приезд гувернантки в купеческий дом»? Для этого существовал специальный пепиньерский класс: пепиньерки получали начальное педагогическое образование. Однако такие институты, особенно Смольный, постоянно находившийся на глазах императорской фамилии, обладали некоторым достоинством: здесь можно было завести полезные в будущем связи, включая и связь с каким-нибудь престарелым сановником-покровителем, даже с великим князем, а то и с самим императором (это в русском дворянском обществе не только не считалось предосудительным, но, напротив, вызывало зависть, – такова уж была мораль этого утонченного общества). Можно было удачно выйти замуж за брата однокашницы или его товарища, а можно было даже фрейлинство получить. Для этого были разные возможности, и лучшая – протанцевать на выпускном акте на глазах у членов императорской фамилии знаменитый танец с шалью, позволявший продемонстрировать грацию; этой чести удостаивались только лучшие ученицы (либо любимицы «маман» и классных дам). Лучшие выпускницы при выпуске получали в виде награды «шифр», коронованный императорский вензель с бриллиантами, напоминавший шифр фрейлинский.

Немало институток оставили воспоминания о своем житье-бытье, но почти нет среди них дышащих теплом и любовью к alma mater. Знаменитая А. О. Смирнова-Россет поступила в Екатерининский институт в 1818-м или 1819 г. В первый день «я не обедала дома и должна была ждать черный хлеб с солью, который раздавали тем, которые не пили чай у классной дамы… Класс был сформирован, и первого августа явились учители. В понедельник, в девять часов, законоучитель, священник с какого-то кладбища, который был рассеян и немного помешан, никого по имени не знал, а вызывал прозвищами… Мы учили наизусть катехизис митрополита Платона и священную историю… Потом приходил учитель географии Успенский. Он всегда был пьян, но хорошо знал свое дело, и мы любили его урок. В двенадцать часов обедали… Обед наш был очень плохой: суп, подобный тому, который подавали Хлестакову, разварная говядина с горохом или картофелем, и большой пирог с начинкой моркови или чернослива. Вторым – размазня с горьким маслом и рагу из остатков. Картофель в мундире был самое любимое блюдо, но, увы, порция горького масла была самая маленькая, из-за нее были торги или споры. Питье было весьма кислый квас, из которого два раза в неделю делали гадчайший кисель… Моя классная дама была родом англичанка… я у нее пила утром и вечером чай. Маменька ей платила десять рублей в месяц. Чай был хорош, с свежим молоком и сухарями из лавочки. Их приносил Никита, рябой, хромоногий инвалид, наш большой приятель, он в лавочке покупал нам фунтовый белый хлеб, мед, пряники и леденцы. Наши другие учители были очень плохие: некто Гронский – для перевода с немецкого, Тимаев – для переводов с французского. Два учителя рисования: Шеман, вечно пьяный, учил рисовать цветы, а Фарофонтов – добрый и почтенный старик – фигуры; старик Слонецкий – учитель истории и арифметики, Эртель – немецкого языка…

…Меня посвятили во все тайны, сказали, что надобно непременно обожать кого-нибудь из больших, сказали, что есть противные учители, а дамы классные «кошечки». Одним словом, так приготовили меня, что на другой день я встретила одну девицу, она мне понравилась, я узнала, что ее зовут Делия Потоцкая, и начала ее обожать, то есть подходить к ней в коридоре и говорить: «Ангел мой, я вас обожаю» ‹…›.

Институтки

Наш день начинался в шесть часов зимой и летом… Мы все были готовы в половине восьмого и шли молча попарно в классы… У дежурной классной дамы была тетрадь, куда она записывала малейший проступок в классе. Дежурная девица читала главу из Евангелия, а потом воспитанницы разносили булки, за которые родители платили даме классной десять руб. в месяц, пили уже чай с молоком, а прочие пили какой-то чай из разных трав с патокой и молоком. Это называлось «декоктом» и было очень противно… Зимой вода была так холодна, что молоточками пробивали лед и мылись ею… В двенадцать часов мы обедали. Начиналось пением трехголосного «Отче наш», и на голодный зуб пели дурно – должны были повторять. Обед наш был самый плохой… Но хлеба всегда было вдоволь, и мы делали тюрю… А в пять часов ходили пить чай, а победнее довольствовались ржаным хлебом с солью… Государыня… осматривала с ног до головы, ей показывали руки, зубы, уши. Она сама убеждалась, что мы носим панталоны. Их шили из такой дерюги, что они были похожи на парусинные, а фланелевые юбки такие узкие, что после первой стирки с трудом сидели в них…» (164; 75–82). Ну, и так далее…

Спустя 30 лет, в 1850 г. поступила в тот же институт также офицерская сирота, А. В. Стерлигова. Что же изменилось? Да вот классным дамам за чай с булкой платили уже по 30 руб. в месяц, а кто их не имел, попрежнему угощались черным хлебом с квасом (171; 82). «Я долго не могла привыкнуть ни к белью, ни к твердому и жесткому платью, а более всего к кислому хлебу, от которого у меня болел рот… Но ни что так дурно на меня не действовало, как звон колокольчика ранним утром, к которому я никак не могла привыкнуть. В шесть часов утра все должны были вставать и умываться в прихожей дортуара… Все спешили к двум умывальникам из красной меди с тремя кранами, над огромными тазами из дикого камня или, лучше сказать, резервуаром, перебивая одна другую; каждой хотелось поскорее умыться… В дортуаре стояло в ряд по 15 кроватей железных с двумя тюфячками, двумя простынями и одеялами – летом белым тканьевым, а зимой натуральной желтой шерсти… Белье было не тонкое, но чистое, менялось два раза в неделю; если же пачкали пелеринки или передники, то хотя и с выговором, но переменяли их в бельевой…