Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Но довольно о печальном. Поговорим об обучении прекрасному – о художественных учебных заведениях.

В отличие от прочих, Академия художеств, а за ней и Московское училище живописи и ваяния – долго единственные художественные заведения – были бессословными. Было время, когда туда принимали даже крепостных. В 1863 г. приехал в Петербург имевший уже большой опыт художественных (иконописных) работ И. Е. Репин. Правда, в академию его сразу не приняли: конференц-секретарь забраковал рисунки. И Репин поступил в рисовальную школу – уже одна за другой стали появляться разнообразные художественные школы, в том числе и частные (151; 121). Вскоре ему посоветовали: «Да вам тут, в этой школе, и делать больше нечего. Я бы, на вашем месте, шел в Академию на экзамен и поступил бы вольнослушателем. Там просто. Заявиться только инспектору, выдержать экзамен с гипсовой головы – и все дело: внесите двадцать пять рублей – годовую плату, вот и все…

– Да, – наконец, одумавшись, говорю я, – а где взять двадцать пять рублей? Этакие деньги… – Эх вы! А вы узнайте какого-нибудь из генералов-покровителей – членов Общества поощрения художеств, найдите к ним ходы…» (151; 123).

Так, при поддержке генерала Прянишникова, Репин поступил в академию: «Лекции были не каждый день… и располагались: по утрам от восьми до девяти с половиной часов (еще темно было – при лампах) и после обеда от трех до четырех с половиной часов…

Я встал в семь часов утра и после своего чая с черным хлебом был сыт на весь день… Поднявшись во второй этаж, я увидел на одной двери надпись – значилось, что здесь читается и, следовательно, сейчас начнется лекция всеобщей истории…

Это был медовый год моего счастья» (151; 129).

«Я был вольнослушателем. Вывешено было объявление от инспектора, что вольнослушатели, желающие перейти в ученики, в конце августа и начале сентября могут держать вместе с учениками экзамены прямо на второй курс. Эта перспектива так меня обрадовала: быть равноправным учеником, ничего не платить! Я отложил все и готовился, готовился… Из геометрии на первом курсе требовалась только лонгиметрия… Только тут я понял, что дело мое пропало. Однако же я экзаменовался у других профессоров: по всеобщей истории, по истории изящных искусств, Закону Божию, русской словесности, психологии и у всех получил по четыре и даже по пять баллов» (151; 135–137).

Точно так же, по рисункам, поступил в Московское училище живописи и ваяния не сумевший преодолеть даже первого класса реального училища М. В. Нестеров. А известный иллюстратор Н. В. Кузьмин, приехавший из провинциального Сердобска, поступил без всяких формальностей в довольно известную частную школу Званцевой, где преподавали Л. С. Бакст и К. С. Петров-Водкин. Поступив затем по конкурсу аттестатов в Политехнический институт, Кузьмин параллельно стал посещать школу Общества поощрения художеств и Институт истории искусств, открытый графом В. П. Зубовым в своем особняке: «В школе с утра веселое оживление, в классах и коридорах приятная вонь красок и скипидара, крепкий смолистый запах фиксатива, которым закрепляются рисунки углем. И здесь тоже, несмотря на день, горит электричество, снуют по коридорам поощренцы – публика самая разношерстная: некормленые гении в испачканных красками блузах, с длинными шевелюрами и челками «по-флорентийски»; светские девицы в сопровождении лакеев с этюдниками, украшенными серебряными инициалами владелицы под геральдической короной; поседевшие в скитаниях по разным студиям мученики смутного призвания, медлящего проявиться; стриженный под машинку солдат в мундире с медными пуговицами; бородатый, иконописный ликом богомаз; одинокая горбунья в коричневом балахоне с большим этюдником; прибалтийские студенты – аккуратные юноши в серых костюмах и крахмальных воротничках; пара глухонемых, оживленно изъясняющихся между собой при помощи пальцев» (99; 134).

Через эти разнообразные школы и студии без каких-либо существенных формальностей прошли тысячи и тысячи, из которых выделились те, чьи имена звучат сегодня как имена столпов русского искусства. А прочие…

Но достаточно и о приятном. Вернемся к серым будням русской школы.

Естественно, что и среди детей царили суровые, нередко грубые нравы. Уже говорилось об условности дворянской и офицерской морали. Столь же условна была нравственность учащихся. Учившийся в 80-х гг. в Елецкой гимназии Д. Нацкий вспоминал: «Среди учащихся младших классов было распространено сквернословие, рассказывание скабрезных анекдотов и пение нецензурных песен. Один раз в пятом классе была такая сцена: ученик Семенов, услышав какой-то похабный термин, для него неизвестный, попросил разъяснения. На это один из товарищей ответил: «Неужели ты этого не знаешь? Ведь это во втором классе проходили» (122; 67). О щегольстве сквернословием и похабных анекдотах вспоминают и другие современники. Так что тогдашние гимназисты были ничем не лучше нынешних. Грубость нравов проявлялась и в драках, иногда жестоких: дрались форменными ремнями с металлическими пряжками, дрались коньками… Тот же Нацкий вспоминал: «Меня очень удивила первая увиденная мною драка приготовишки со своим одноклассником… Были драки по злобе, по вызову, класс на класс. Так, когда я был в третьем классе, у нас была «война» с четвероклассниками, которая началась из-за строго регламентированного обычаем места прогулок в саду» (122; 59).

Главным же принципом жизни учащихся, особенно в закрытых учебных заведениях, было товарищество – от взаимовыручки на экзаменах и совместных «пиров» в дортуарах, на которых съедалась привезенная из дома или иным способом добытая снедь, до невыдачи начальству виновников шалостей. Начальство вообще рассматривалось в качестве коллективного врага, независимо от качества отдельных учителей и воспитателей. Травля нелюбимых, а иногда и не самых безобидных учителей, несмотря на угрозу жестокого наказания, была излюбленным занятием. Самым страшным грехом учащегося было «фискальство», доносы начальству. Фискалам устраивали «темную», коллективно избивая в дортуарах или шинельных, накинув что-либо на голову, их подвергали остракизму, так что им нередко приходилось покидать учебное заведение. Вот как описывает это Короленко:

«А Домбровского пора проучить, сказал Крыштанович. – Это уже не первый раз.

– Гм-да… – многозначительно сказал еще кто-то.

По окончании уроков я с несколькими учениками прошел к Журавскому. Дело обошлось довольно благополучно. Новые товарищи мои дружно доказывали, что я еще новичок, недавно оправившийся от болезни, и дерева не ломал. К концу этой беседы незаметно подошла еще кучка учеников, которые как-то особенно демонстративно вступали в объяснения с надзирателем. Журавский сделал мне выговор и отпустил с миром. Когда мы проходили по коридору, из пустого класса выскочил Домбровский. Он был весь красный, на глазах у него были слезы.