Светлана Адоньева - Традиция, трансгрессия, компромисc. Миры русской деревенской женщины

– А эта женщина – Лида – была в церкви в это время?

– И Лида была в церкви, и эта была в церкви.

– А Лида Шувалова, это вот тетя Зоя, которая читает на клирусе, это ее сваха. Ее сын взял ее дочь…

– Прасковья думает, что Лида знает.

– Ну, она не думает, а все знают, что она знает.

– Ага.

– Все знают, что она знает. …

– А почему Прасковья Михайловна не пошла сама?

– Да, вот я и говорю, я говорю: «Михайловна, вы знаете, и вы подойдите». Она не хочет врагов наживать, она боится. А вдруг – другим концом оборотится ей.

– Ну, она должна меньше всех бояться, так как она у нее сила Божья.

– Михайловна? Ну, ну, да, конечно… Ну, она боится, ну, она молитву, может, знает, она отчитывает. А когда, говорит, колдуны вместе находятся, надо молитвы «Да воскресен Бог» и «Живые помощи» читать. Или даже списать в бумажку и за собой носить, куда-нибудь на булавочку или куда-нибудь в кошелечек, «Живые помощи» обязательно надо с собой, вот такие ленточки продаются, поясочки, там есть и «Отче наш», и «Живые помощи», и «Да воскресен Бог». (4 мая 2005 г.)

Эта история, рассказанная подозреваемой в колдовстве, описывает недостаток силы рассказчицы перед лицом другой предполагаемой колдуньи. Она изображает себя испуганной, совершенно невинной и неспособной к противостоянию. Татьяна указывает на просвирню – это она должна выгнать подозреваемую из Божьего храма. Татьяна намекает (а я знаю из интервью с Прасковьей Михайловной), что та знает заклинания, отгоняющие злых духов, и заговоры от болезней и недомогания. По мнению Татьяны, это придает Прасковье силы, но в истории и Прасковья тоже боится, не принесет ли ее участие болезни ей самой. Дискурс о колдовстве – это дискурс о страхе. Один из социально приемлемых способов сообщить о (своем) страхе – заговорить о (чьем-то) колдовстве. Страх, о котором кто-то рассказывает, может быть мистическим страхом перед неведомым: «кто знает, какие злые силы есть в мире и какое зло они могут причинить?»; или это может быть страх социальный, например: «Я не знаю точно, где я по отношению к этому человеку. Может быть, он сильнее».

То, что Прасковья Михайловна тоже участвовала в разговорах о колдовстве и что в ее дискурсе возникали как метафизический, так и социальный контексты страха, отнюдь не удивительно. Деревня, в которой она родилась, находится в двадцати километрах от Красного, она посвятила себя церкви с ранних лет, но постриг не принимала. Она сдала экзамен в епархии, и это позволяет ей работать в церкви, петь, читать молитвы и заходить в алтарь (что обычно женщинам запрещено); она печет просфоры и живет в пристройке у церкви. Прасковья Михайловна больше, чем другие женщины ее поколения, которых мы интервьюировали, говорила о страхах и страданиях, которые ей пришлось претерпеть в жизни; тем не менее она упомянула и о некоторых своих умениях и сильных сторонах. Когда у нее была бессонница, она писала стихи, некоторые из которых она нам прочитала. Она рассказывала, как учила женщин читать молитвы на церковнославянском, и критиковала тех, кто думал, что может читать молитвы публично без благословения священника. Страхи ее концентрировались вокруг слухов – о ней ходило много сплетен. Она поделилась с нами своим горем, вызванным слухами, что она спит со священником. Она действительно жила с ним в одном доме, когда только приехала в деревню, но не спала с ним. Она так рассердилась на свечницу, которая обвиняла ее в этом, что уехала из деревни, пока члены общины не пришли к ней и не извинились.

Прасковья Михайловна осознавала свою уязвимость. Некоторые женщины говорили мне (ЛО), что она гермафродит, некоторые считали, что она монахиня. То, что она, будучи женщиной, может заходить в алтарь, упоминалось многими местными женщинами как знак того, что она на самом деле не женщина. Короче говоря, Прасковья Михайловна воспринималась как маргинал в сообществе и как кто-то, кто имеет особые привилегии и силу. Насколько я знаю, в колдовстве ее никто не обвинял, но считалось или было известно, что она умеет лечить. Возможно, из-за своей трудной биографии она всегда заботилась о том, чтобы быть надежно защищенной. У нее была рукописная книга, где были записаны тексты, которые она называла «молитвами», включая «молитву» «против бессонницы», «сглаза», «от боли в ноге». А также и «против колдунов»:

Этот текст отличается от обычных заговоров тем, что в нем использован не фольклорный язык, а книжный. В нем есть несколько церковнославянских слов и оборотов, но другие части звучат скорее по-русски (возможно, текст русифицировался в результате устной передачи). Текст действительно напоминает молитву, но функционирует в качестве заговора и определенно нацелен на разрушение колдовских чар. Молодой настоятель церкви познакомил меня с книжкой Прасковьи – она одолжила ее женщине, которая работала в деревне врачом. Я тогда была в деревне и сказала, что интересуюсь фольклором. Священника заинтересовали «молитвы», он попросил прочитать «молитву против колдунов», приведенную выше, сказав, что никогда раньше не слышал ее. Прослушав, священник стал наставлять Прасковью:

Тетя, так они же слепо всё верят, что вот им придет помощь. И вот по вере вашей да будет и вам. Во что верите, то и получайте. Они исцелятся телесно, исцелятся, а духовно душа будет томиться. А почему? От Бога, если это было от Бога, то не томилась бы так душа бы. А причастие принимаешь, душа принимает радостно, спокойно на душе. А если над тобой пошептали, он радуется, что все у него прошло, все, и ноги прошли, все, а душа будет томиться, уж не знает, что делать. (Отец Владимир, с. Красное, 5 декабря 2004 г.)

Когда я (ЛО) в присутствии священника спросила, является ли этот текст заговором, Прасковья Михайловна стала убежденно говорить, что не верит в заговоры. Но поскольку они были в ее тетради, а тетрадь активно использовалась (она одолжила ее другой женщине), ясно, что заговоры ценились, их имели, ими владели, и, по всей вероятности, они употреблялись и самой Прасковьей Михайловной, и другими. Я полагаю, что для тех, кто применял заговоры, дело было не только в том, что они облегчали боль в ноге и т.п.; предлагаемая «молитвой» защита благотворно сказывалась и на эмоциональном состоянии людей. Как пишет Линдквист, «люди использовали заговоры, поскольку они резонировали с их непосредственным опытом и планами и поскольку они облекали их собственные чувства и намерения в поэтическую форму. Заговоры – это достояние социальной поэтики, которое одновременно наделяет человеческие страсти формой, оттачиваемой веками, и легитимизирует их, констатируя, что страсти являются интегральной частью базовых культурных паттернов социальности» [Lindquist 2006: 172].