Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Никогда не проводил я еще в Геттингене такого вечера! – вскричал я, покидая Элоизу. Пусть эти слова напомнят мне теперешнее состояние души моей. О Руссо, Руссо! Ты еще никогда не был для меня то, что ты теперь (Там же, 250).

Если Александр Иванович перечитывал роман Руссо по порядку, от начала к финалу, то именно страницы, посвященные смерти Юлии, вызвали у него эту эйфорию. Возможно, эти впечатления помогли ему увидеть в обстоятельствах смерти брата мотивы, которых не смогли различить Жуковский и Мерзляков.

Пылкий герой Гете погибал от огнестрельного оружия, чувствуя на губах «священный пламень» поцелуев Лотты. Холод окружающего мира, «холодная земля», куда ему предстояло лечь, «страшный, холодный кубок» со «смертельным хмелем» контрастировали с его сердцем, сгоревшим во всепожирающем огне любовной страсти. Его подражатель, бесконечно упрекавший себя в холодности и неспособности испытывать пламенные чувства, умер от охлаждения.

Историко-культурные сдвиги нередко проявляются в судьбах людей, чутко реагирующих на тектонические толчки времени. «Революция» во вкусах Тургенева была продиктована его меняющейся самооценкой и становлением его внутреннего мира. Смена художественных ориентиров представляла для него не эстетический или культурный вопрос, но судьбу и жизненный выбор.

Д. Ходовецкий. Иллюстрация к «Страданиям юного Вертера»

Андрей Тургенев формировался как личность еще в пору господства придворной культуры. В отрочестве и ранней юности он был от нее искусственно изолирован воспитанием в масонском кругу, но соприкасался с ней и в театре, и в личном общении со сверстниками. Он успел попасть под обаяние галантного века, хотя и не сумел вполне усвоить его символические модели чувства. Минуя poésie fugitive, увлекавшую Михаила Муравьева и Григория Гагарина, и театр Вольтера, на котором Иван Бецкой воспитывал Глафиру Алымову, Тургенев обратился к золотому веку ancien régime – времени Людовика XIV. Попытка эта была обречена, для человека, прошедшего через увлечение Шиллером, эмоциональные матрицы классической трагедии с ее amor fati не могли оказаться живыми и действенными. Андрей Иванович «опоздал на празднество Расина», как через столетие с лишним определил подобное ощущение Мандельштам.

Сочетание культуры высшего света с ценностями нового времени беспокоило и литераторов старшего поколения. Михаил Муравьев не только стремился облагородить светскую жизнь прививкой галантного стихотворства, но еще и выстраивал рядом с ней семейную идиллию чувствительного сердца и перемещался между двумя мирами, организованными разными символическими образами чувства. Отчасти сходным образом Радищев ощущал себя трагическим героем в сфере гражданского служения и, в то же время, персонажем мещанской мелодрамы в домашнем быту. Эта коллизия была разрешена Карамзиным, не только отказавшимся от служебной или придворной карьеры, но и укоренившим на отечественной почве практически весь эмоциональный репертуар современной ему сентиментальной культуры. Русский путешественник упаковал привезенные им символические модели чувств и разослал их во все концы империи.

Как и Андрей Тургенев, Карамзин был выучеником московских розенкрейцеров, заменивших иерархию чинов и титулов собственной градацией посвященности, а придворный этикет – масонскими ритуалами, не столь великолепными, но не менее эмоционально захватывающими. Оба они переняли от учителей практики интериоризации прочитанного, непримиримую требовательность к себе, привычку пристально анализировать собственные переживания, но ни того ни другого не удовлетворяли ни орденская дисциплина, ни сосредоточенность наставников на эзотерическом знании.

Карамзин еще и овладел искусством приноравливать свои сочинения к уровню осведомленности аудитории Он собирался сам предписывать правила чувствования образованному читателю и очень быстро сумел доказать, что эта задача ему по плечу. Андрей Тургенев был наделен не меньшими амбициями. Он не был готов ждать и стремился к воздействию на души, которым, как он полагал, обладают великие творцы, – живой пример такого успеха все время был у него перед глазами. При этом Андрей Иванович чувствовал потребность соответствовать вдохновлявшим его образцам не только произведениями, но и, что было для него много важнее, строем личности. Он не сомневался, что писать, как Руссо, Гете или Шиллер, можно, лишь чувствуя, как Сен-Пре, Вертер и Карл Моор.

Если Карамзин путешествовал по Европе еще в пору расцвета сентиментальной культуры и идеала «schöne Seele», то в годы созревания Андрея Тургенева они переживали глубокий кризис. Карамзин, как, кстати, и Шиллер, искал выход в обращении к национальной истории. Тургенев тоже заставлял себя читать исторические сочинения, но не находил там ответов на мучившие его вопросы. Андрей Иванович переживал тот же процесс, что и вся усвоенная им культура, переходившая от культа энтузиазма, искренности и пылкости, свойственных «прекрасной душе», к поэзии «разуверения», утраты и горького счета, предъявляемого заблуждениям юности. Этот переход не был для Тургенева литературной задачей. Самым важным для него было то, что его душевный опыт не вмещался в эмоциональные матрицы XVIII столетия, и он не знал, как ему чувствовать, а следовательно, и как жить.

Между тем помощь была уже на подходе. В 1802 году в Париже вышла повесть Шатобриана «Рене». Сестра героя этой повести, единственный близкий ему человек на земле, сначала отдаляется от него, а потом уходит в монастырь, чтобы избавиться от преступной страсти к брату. Рене думает о самоубийстве, изнывает от жажды безумной и неведомой ему любви, мечтает о высшем поприще, не находит утешения ни в путешествии, ни в одиночестве. Подобно Вертеру, он навещает места, где прошло его счастливое детство, но, в отличие от героя Гете, не может узнать родного пейзажа – время не пощадило не только героя, но и его родину – рай не утрачен, его просто нигде нет, и возвращаться, даже на время, бесприютной душе оказывается некуда.

Только в день, когда его сестра принимает пострижение, Рене узнает о ее недозволенной любви. Он бежит к дикарям в Америку, женится на индианке, безуспешно старается разделить жизнь приютившего его племени и, узнав о смерти сестры, открывает старому индейцу Шактасу и аббату Сюэлю историю своих страданий. Нравственным выводом повести становится знаменитая фраза «лишь обыденный путь ведет к счастью», сказанная мудрым Шактасом (Шатобриан 1932: 76).