Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Как и для героя Шиллера, биографической проекцией утраченного блаженства служили для Тургенева воспоминания о собственных детских годах. Для дворянского юноши представление о чистоте, невинности и единстве с природой было неразрывно связано с идеализированным образом семейной усадьбы. Этот топос настолько гармонично вписывался в мифологию потерянного рая, что докторскому сыну Шиллеру было необходимо сделать героя «Разбойников» наследником родового поместья (о разрыве с домом как ключевой теме трагедии см.: Michelsen 1979: 65–107).

Юнгов остров в саду Лопухина в усадьбе Савинское

Андрей Иванович пытался определить в дневнике сущность «разбойнического чувства» 30 января 1800 года, через десять дней после своего первого сексуального опыта, но еще до появления симптомов болезни. Тогда же он указал на предмет, который может быть для него особенно «усладительным, сильно действующим на сердце» и на непосредственный источник столь привлекательной для него эмоциональной матрицы:

Взор на невинных младенцев, добрых, любезных, играющих вместе, может произвести это чувство. И всегда, кажется, сильнее действует оно, когда мы в взрослые лета, лишившись детской невинности, чистоты и пр., входим в тот дом, где мы воспитывались в детстве своем. Каково мне смотреть, напр<���имер>, на Савин<���ский> дом [104], на ту комнату, где мы жили в братской любви и союзе с братом. Всякое местечко, всякий уголок приводит нас в какое-то умиление. Но тут, может быть, и одно умиление без всякого другого чувства.

Как это чувство сильно изображено в Карле Мооре в те минуты, напр<���имер>, когда он вспоминает о жилище своего детства, о своем младенчестве и когда – бросается в объятья Амалии (271: 45–45 об.).

Грехопадение перерезало нить, соединявшую Тургенева с детством. Этот мир еще можно было ностальгически вспоминать, представлять себе и даже вновь увидеть своими глазами, но он был обречен остаться навеки утраченной идиллией. Ничто не могло вернуть изгнаннику счастья, которое он некогда там испытал. Андрей Иванович воспринимал сцену возвращения Карла Моора в родные места как совершенное выражение этой эмоциональной матрицы. Способности испытывать умиление было недостаточно без раскаяния или, по крайней мере, переживания несчастья, произошедшего по собственной вине. Утрате полагалось быть, с одной стороны, заслуженной, а с другой – бесповоротной. С началом болезни Тургенев обзавелся подходящим несчастьем.

«Образ чувства», созданный Шиллером в его первой пьесе, окончательно вошел в эмоциональный репертуар его русского почитателя. Тургенев был готов «кодировать» свой неудачный сексуальный опыт не просто как грех или проступок, но как «разрыв» с общепринятыми моральными ценностями. Вытекающей отсюда «оценкой» оказывалась ностальгия по испытанному в детстве блаженству, соединенная с особой гордостью отверженности. Если накануне решающего шага Тургенев уподоблял себя охваченному преступной страстью автору «Вольнодумства страсти» и «Отречения», то, согрешив, он повысил свой символический статус до Карла Моора.

22 апреля, на следующий день после неудачного похода к Рихтеру и в страхе перед разоблачением, Андрей Иванович писал:

Нет, ни в какой французской трагедии не найду я того, что нахожу в «Разбойниках». Проливая слезы горести о себе, я читал некоторые сцены и готов был вскричать К<���арлу> Моору: «Брат мой!» Я чувствовал в нем совершенно себя! и плакал о себе и об нем. Die goldnen Maienjahre der Knabenzeit leben wieder auf in der Seele des Elenden! – что этого простее, сильнее и трогательнее! И что после следует, читал я, проливая обильные слезы, и мучительная горесть моя услаждалась. – Идучи от Мерзл<���якова>, попался мне Петр, форрейтер, и я завидовал его состоянию и после нашел в «Разб<���ойниках>»: «Daß ich wiederkehren dürfte in meiner Mutter Leib! Daß ich ein Bettler gebohren werden dürfte! Nein, nein; ich wollte nicht mehr, o Himmel – daß ich werden dürfte wie dieser Taglöhner einer!» – и проч.[«Золотые майские годы детства снова оживают в душе несчастного! <���…> Если бы мне можно было вернуться в чрево матери! Если бы я мог родиться нищим! Нет, нет, я бы не желал ничего другого, о небо – чем родиться вот таким поденщиком!» (нем.)] (271: 56).

Конечно, герой «Разбойников», изгой и убийца, мало походил на биографического Андрея Ивановича, худшее преступление которого состояло в том, что он заразился гонореей от женщины легкого поведения. Тем не менее в автоконцепции Тургенева шиллеровский персонаж играл огромную роль. Отождествляя себя с Карлом Моором, он приобретал в собственных глазах ауру исключительности, делавшую его горести одновременно и более, и менее мучительными. «Золотые, майские годы детства» были для него, как и для Карла Моора, потерянным раем. Тем самым он оказывался в состоянии понять собственный грех как аналог первородного греха, а свое падение – как отражение падения всего человечества.

Еще мальчиком Андрей Иванович ностальгически вспоминал о своих сельских досугах. 4 мая 1797 года он возвращался мыслями к усадебной жизни в «1796-го году от Троицына дня» и «проливал сладкие слезы», читая «все, что тогда писал и сочинял о состоянии» своего сердца, «и даже самые неважные безделицы». Эти воспоминания были для него, как он пишет, «почти единственным удовольствием» (276: 57 об.). Между тем реальные переживания, которые Тургенев испытывал во время жизни в родовой деревне, отнюдь не были столь идиллическми.

Сохранились записи, сделанные Андреем Ивановичем в Тургенево с 7 по 23 августа 1796 года, в последние месяцы пребывания его отца в ссылке. Это пятнадцать совершенно однотипных и очень коротких заметок – 10 августа в журнале пропущено. Их сходство определяется строгим однообразием режима деревенской жизни: пробуждение, утренняя молива, занятия, обед, церковь, прогулка, чтение и отход ко сну. Приведем пять разрозненных записей из этого микродневника, дающих достаточно полное представление о целом:

Августа 7.

В четверг, проснувшись, первая мысль была та же. Одевшись и помолившись Богу, пошел учиться. После урока походил по саду и сел обедать. После обеда читал в Малом доме и ходил по саду. Отучившись, хотел было с братцем идти гулять, но воротился, потому что было поздно. Пришедши, записал работу и немного погодя лег спать – впрочем, дурных мыслей в голове не было, но только думал о пол<���люции> и старался как можно более выгонять это из головы.

Августа 11.

В понедельник, проснувшись, первая мысль была обыкновенная. Почитав, комедии Голдония, пошли учиться. Отучившись и отобедавши, пошел в малой дом и читал там Голдония. Отучившись после обеда, ходил по двору и был у матушки в спальной. Немного погодя, лег спать. На постеле читал Голдония. В день думал несколько о пол<���люциях>, и ето была генеральная мысль.