Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Простите, любезнейший Ник<���олай> Мих<���айлович>. Вспоминайте, прошу вас, иногда обо мне и не откажите в своей любви тому, кто столько любит вас. Этим вы должны не моим достоинствам, которых у меня нет, но моей к вам любви. Простите, что я дал полную волю моему сердцу. Я ни с кем другим не отважился бы этого сделать. Кто иногда не заговаривается, когда говорит о детских своих летах и о том, что его тогда радовало и делало счастливым. Простите.

Это еще будет когда-то отправлено, может быть, через полгода. Но в самом деле я очень был растроган, когда это писал (271: 68–70; ср.: Истрин 1911: 72–73).

Представляя себе отъезд из Москвы и начало новой самостоятельной жизни, Тургенев мысленно прощался с Карамзиным как с одним из самых дорогих воспоминаний детства. С этого прощания, по сути дела, и начинаются его приготовления к отъезду [108].

В Москве Андрей Иванович неоднократно видел Карамзина и имел возможность лично выразить ему свои чувства. Утром того же дня, когда было написано письмо, встреченный им на обедне в Заиконоспасском монастыре поэт Иван Иванович Дмитриев пригласил Тургенева обедать к Карамзину. По неизвестным причинам Андрей Иванович вынужден был отказаться, хотя приглашение его очень обрадовало (271: 67 об.). Месяцем раньше он уже имел «самый веселый и приятный обед» (ЖРК: 368) с Дмитриевым и Карамзиным.

Тем более ничто не могло помешать ему отправить свое письмо по почте из Москвы. Для него, однако, было важно, чтобы приветы и благодарность любимому писателю пришли издалека, с расстояния «нескольких сотен верст», отделяющих его от дома, а главное, от детских и юношеских впечатлений. Он восхищается Карамзиным прежде всего как автором «Детского чтения», отводя ему тем самым место в бесповоротно оставшемся в прошлом периоде жизни. Произведения Карамзина – это часть мира, от которого Тургенев стремится оторваться, чтобы вспоминать с «усладительным» чувством. Он заранее сочиняет воспоминания и радуется тому, что «был растроган», поверяя их бумаге.

Право чувствовать себя подобным героям Шиллера должно было постоянно подтверждаться всем строем души, и Тургенев упорно, с надеждой и отчаянием всматривался в оттенки собственных переживаний. Уже в записи, сделанной сразу после его первого падения, благодаря «Утешителя» за ниспосланные испытания, он замечал, что «несчастья умягчают сердце, они могут сделать колкаго, холоднаго насмешника чувствительным, добрым, нежным братом братьев своих» (271: 42 об.). Сколь бы странным это ни могло показаться читателю, Андрей Иванович имел в виду себя. 26 марта он вновь заметил в дневнике, что «несколько дней тому назад, как» он принял опять намерение исправляться от склонности своей к насмешливости. «Долго ли буду я принимать это намерение? Надобно почаще об этом вспоминать и никогда не забывать» (271: 53).

Склонность, о которой говорит Тургенев, вполне проявилась в его письмах к некоторым приятелям. На страницах дневника она не оставила почти никаких следов – как и любой другой сколь угодно интимный документ, он не был отражением личности автора, но воспроизводил его автоконцепцию и систему ценностей. «Проклятая насмешливость» (ЖРК: 369) служила для него симптомом тривиальности и пустоты, характерных для нравов светского общества и противоположных идеалу «прекрасной души».

Говоря о несчастьях, умягчающих сердце, Андрей Иванович сознательно или бессознательно цитировал «Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертия» Эдварда Юнга, где говорится, что страдания посланы человеку Божественным промыслом, чтобы «растопить его, как воск» (Young 1854 I: 78). Тургенев делал выписки из «Ночных размышлений» в своей ранней записной книжке, а в дневнике называл первую «Ночь…», наряду с «Одой к радости» и «Вольнодумством страсти», произведением, которое он больше всего хотел бы перевести «в стихах с рифмами» (271: 74 об.). Примечательно, что поэма Юнга, в отличие от обоих упомянутых стихотворений Шиллера, написана белыми стихами.

Андрея Ивановича не слишком беспокоило различие между «Вольнодумством страсти», где «пламень сердца» («Hertzens Flammentrieb»), «горячая кровь» («heißen Blut») и «огонь, проникающий меня всего» («die Feuer, die eletrics mir durchwallen») противопоставлены добродетели, и воинствующе моралистическими «Ночами…», составлявшими излюбленное чтение московских розенкрейцеров (о популярности Юнга в России см.: Левин 1970: 206–225). Главным для него был накал чувства, душевный жар, способный растопить душу.

Использование температурных метафор для определения свойств личности, как и представление о том, что горячий темперамент является признаком одаренного человека, восходит еще ко временам Аристотеля (см.: Klibansky, Panofsky, Saxl 1964: 21–27). В эпоху чувствительности к обычному противопоставлению холодного и горячего добавилась столь же ценностно нагруженная оппозиция жесткого и мягкого. Эта метафорическая констелляция позволяла описывать процесс морального возрождения как «таяние», подобное весеннему пробуждению мира. Холодные и черствые люди становились горячими и мягкими под воздействием природы, религии, любви, искусства или постигших человека несчастий. Внешним симптомом тающего сердца должны были служить слезы.

Способность к такому переживанию приносила самые изысканные удовольствия и отличала подлинно чувствительных людей (см.: Sauder 1983; Brissenden 1974). «Есть ли порыв более сладкий, чем чувствовать, как твоя душа плавится и истекает <���…> где тот несчастный, который не почувствует этого сладкого и нежного жара», – писал Луи-Себастьян Мерсье (Mercier 1773: 72), а Руссо настаивал, что читать последние письма «Новой Элоизы» достоин только тот, кто «чувствует, как его сердце смягчается и тает от той же нежности, которая диктовала их автору» (Руссо 1961 I: 438).

9 декабря 1799 года Тургенев посетил профессора университета Баузе, чтобы выразить ему соболезнования по случаю смерти дочери. Образ скорбящего отца ассоциировался у него с музыкантом Миллером из «Коварства и любви» (о мотиве отцовских слез в сентиментальной литературе см.: Hildebrandt 1983: 86–88), что придавало особую важность этому эмоциональному опыту:

Вчера был у Баузе и был тронут до слез его горестию; отец внушил в меня почтение к человеку, почтение в такой степени, в како<���й> я прежде не имел к нему. Я его любил и почитал добрым человеком, но тут я почувствовал к нему сердечное и какое-то благоговейное почтение. – С каким жаром, с какою скорбию говорил он о своей потере! и после (что меня меня тронуло больше всего и заставило утереть слезы) с каким уверением, с каким жаром говорил он, что ей лучше, что она перешла изо рук отца в руки ОТЦА, и что некогда она встретит его у престола Божия. – Но горесть изображалась во всех чертах его.