Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Способность Шарлотты понимать чувства и переживания маленьких детей служит здесь свидетельством детской чистоты ее собственного сердца [110].

В конце апреля Тургенев записал в дневнике, что «почти выздоровел» (271: 56 об.). Воскресшие надежды побудили его подвести итог тягостному периоду жизни, когда он чувствовал себя изгнанником в отчем доме. Он приступил к произведению, которое назвал «Письмы к другу». Подобно «Страданиям юного Вертера», оно должно было представлять собой эпистолярную исповедь самому близкому человеку. Почти наверняка адресатом был Андрей Кайсаров.

Первое из «Писем», написанное 30 апреля, было экспозицией, рисовавшей блудного сына, потерявшего чувство живой связи с «блаженными летами своего ребячества» и «радостной улыбкой природы»:

Письмы к другу

Прости шумный город! Мой друг, я удалился, наконец, в мирное, тихое, сельское убежище и буду стараться найти там покой и погибшую радость души моей.

От чего эта мрачная, унылая задумчивость, которая угнетает меня почти всякий день и всякий вечер? В Мос< кве> Иногда поутру в то самое время, когда лучи солнечные позлащают передо мною все предметы, когда я слышал веселое пение моих птичек, сердце мое страдало и томилось, и ни одна слеза не облегчала моего уныния. Все мои упражнения для меня равнодушны, иногда противны; ничто не оживляет меня в трудах моих! Я ничем не могу заняться совершенно, будучи принужден разделять внимание свое на разные мелочи и не имевши никакого самим мною выбранного и приятного для меня упражнения.

Прибавь к этому, что часто я имею великие <���тай?>ныя печали, которая (sic! – А.З.) тем становятся для меня несноснее, что я должен был скрывать ее: я был болен и должен был таить болезнь свою. Иногда отчаяние поселялось в душу мою. Я не находил никаких, никаких средств к избавлению; Боже мой! С какою силою оживлялись тогда в стесненной душе моей блаженные леты моего ребячества, милые сцены детства, когда я, утомленный беганьем и игрою, засыпал сладким сном, не зная никаких забот. Минутные горести должны были уступать место веселью и забавам; слезы текут из глаз моих, когда все это расцветет снова в душе моей; всякое место, которое я могу вспомнить, вообразить живо, есть для меня бесценная находка, и я говорю с Карлом Моором: «Die goldnen Maienjahre der Kinderzeit leben wieder auf in der Seele des Elenden! – …Meine Unschuld! Meine Unschuld!» [«Золотые майские годы детства снова оживают в душе несчастного! – …Моя невинность! Моя невинность!» (нем.)].

Мой друг! Кто возвратит мне мою невинность, кто отдаст мне мои детские радости? – Куда улетело навеки мое счастие?

Какие бы ни имел я теперь радости, но они никогда не заменят мне того, чего я лишился навеки!

Редко грудь моя дышит свободно; редко наслаждаюсь я чистою радостию, почти никогда!

Когда весна, любезнейшее время года, улыбнулась на хладную землю, когда все расцвело и ожило, болезнь телесная, снедающие беспокойства душевные удручали меня! – Теперь весна уже исчезает, и для меня ее не было! Я не мог наслаждаться зеленеющим лесом и лугами; теплые лучи солнца не согревали души моей!

Скоро ли все это кончится? Мой друг! Скоро ли душа моя радостною слезу (sic! – А.З.) будет отвечать на радостную улыбку природы? Скоро ли весна расцветет в душе моей!

Апреля 30-го (271: 57–57 об.).

Здесь сведены все основные мотивы дневника предшествующих нескольких месяцев: отвращение к городской суете и любовь к сельскому уединению, отторженность от весеннего обновления природы, тоска по безвозвратно ушедшему детству с его невинными радостями, стремление и невозможность пролить «радостную слезу» очищения и возрождения и надежда на то, что весне еще суждено «расцвести» в его душе. Логика романического сюжета требовала, чтобы за этим излиянием чувств следовала встреча героя с той, кто способна пробудить в его душе эту весну.

В жизни Тургенева пришла пора для небесного создания, и такое создание не замедлило появиться на сцене. На следующий день, 1 мая, он выписывает в дневник цитату из Виланда:

Я не на гуляньи, но мне не скучно.

Сегодни читал я, сидя в зале под окошком, Виланд<���овы> «Симпатии» и нашел там портрет моей любезной А…

Wie froh wandelst du in diesen einsamen Gebüschen. Keine Sorge, keine lüsterne Begierde bewölkt den reinen Himmel deiner Seele. Unentweiht von den Sitten der verdorbenen Welt, kennest du kaum die Namen der Verstellung, der Affectation, der geschminkten Tugenden und der schlauen Künste städtischer Buhlerinnen, Buhlerinnen um Ruhm und Wollust! Ungesehen, wie diese balsamische Feldrose im Gebüsche blüht, unbewundert, ohne Verlangen nach Ruhm blühest du. Du weißt nicht, du schöne Unschuld, daß du Zeugen um dich her hast.[Как радостно ты бродишь среди этих одиноких кустарников. Ни забота, ни сладострастное желание не омрачают чистое небо твоей души. Не оскверненная обычаями порочного света, ты едва знаешь о притворстве, об аффектации напудренных добротелей и хитроумном мастерстве городских распутниц, жаждущих славы и наслаждений! Незамеченная, как вот эта растущая на кусте благоуханная полевая роза, ты цветешь, не слыша по себе восторгов, не желая славы. И неведомо тебе, прекрасная невинность, что вокруг тебя есть свидетели (нем.; пер. А. Койтен)].

Теперь тело твое страдает от жестокой болезни, но скоро благая натура исцелит тебя! Скоро будешь ты опять засыпать в сладком мире и просыпаться с радостною улыбкою невинности. Будь невинна, будь счастлива во всю жизнь твою. Скоро, может быть, блеснет луч жизни в глазах твоих; кроткое веселое сердце твое забьется живее; и целебное испарение трав и чистый воздух весенний, и простая жизнь возвратят тебе здоровье. Оно улыбнется, и остаток дней весенних, и красное лето, и золотые жатвы улыбнутся вместе с ним перед тобою! Нежная природавсем будет радоватьсвою любимицу… (271: 58–58 об.)

Тургенев цитирует четвертый очерк «Симпатий» Виланда. Это сочинение представляло собой цикл философских медитаций, описывающих космическое притяжение, которое влечет друг к другу узкий круг родственных душ (см.: McCarthy 1989: 212–220). От виландовского панегирика невинности к собственным излияниям на эту тему Андрей Иванович переходит с помощью неточной цитаты из стихотворения Карамзина «К Волге» [111]. Стихотворение о берегах, на которых поэт первый раз «открыл взор», особенно волновало Тургенева, который, как и Карамзин, был уроженцем Симбирской губернии.

Конечно, прелестные барышни занимали воображение Андрея Ивановича и раньше. Приехав летом 1799 года, в пору увлечения Елизаветой Сандуновой, в Симбирск, он писал Андрею Кайсарову, что «смеется от радости», узнав, как «одна любезная девица, о которой» он не мог говорить «без нежного чувства», заметила в его «глазах много острого» (840: 8 об.). Неизвестно, эту ли любезную девицу вспоминал Андрей Иванович, когда, сетуя в дневнике на кокетство Сандуновой, заметил, что его «почтенная Т.» тоже любит обращать на себя «взоры мущин» (271: 3). В любом случае только теперь образ прекрасной юной девы вписался в значимую для него эмоциональную матрицу.