Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Я плакал и радовался слезам своим. – Дотронувшись до раскаленной печки, он обжег руку, так что вздулись пузыри, и от сильной душевной горести и не почувствовал этого. – Уже через час сказала ему об этом жена (271: 29–29 об.).

В этой короткой записи Тургенев дважды повторяет, что Баузе говорил о своей покойной дочери «с жаром». Накал речи отражал внутреннее горение, которое было столь нестерпимым, что Баузе даже не заметил ожога от горячей печи. Более того, жар чувств собеседника растопил сердце Тургенева, радовавшегося слезам, которые свидетельствовали о чувствительности его души. Этот опыт сопереживания был так важен для Андрея Ивановича, что более чем через полгода он вспомнил о нем, чтобы оправдать себя в собственных глазах.

Критерием, позволявшим установить температуру души, была ее способность испытывать любовь, чувство, которое с древних времен ассоциировалось с пылающим огнем. Тургенев напряженно вглядывался в себя, пытаясь угадать, суждено ли ему полюбить. В начале июля у него состоялся «очень интересный разговор» с Жуковским

о моем характере и о нечувствительности моей. Я думаю, что я никогда не могу влюбиться. Этот источник приятнейших наслаждений Природы для меня закрыт. Как беден ум без души! Может быть, я слишком обвиняю себя. Я бы желал несколькими годами жизни моей, желал бы счастием своим пожертвовать для сего. Чувствительный человек и в нещастьи счастливей холодного. Ах! естьли бы я когда-нибудь нашел свое блаженство, нашел свою Луизу, свою Шарлоту, какие сладкие слезы стал –

Нет: Dieses Herz ist nun todt, aus ihm fließen keine Entzückungen mehr, und meine Sinnen, die von keinen erquickenden Thränen gelabt werden, ziehen ängstlich meine Stirn zusammen [А теперь мое сердце умерло! Оно больше не источает восторгов <���…>, чувства не омыты отрадными слезами, и потому тревожно хмурится чело (нем.; пер. Н. Касаткиной)].

Эта ужасная холодность! Отчего это? И, однако ж, я проливаю слезы, видя нещастного отца, говорящего о потере своей дочери (271: 60 об. – 61).

Тургенев подкрепляет свой самоанализ неточной цитатой из «Страданий юного Вертера», где в письме от 3 ноября Вертер говорит о том, что утратил способность жить одной жизнью с природой. Андрей Иванович еще не отчаялся найти в своем сердце источник чувствительности и вспоминал эпизоды, когда он чувствовал в себе этот небесный дар.

Собственная «нечувствительность» терзала автора дневника даже сильнее, чем болезнь. Он записал в дневнике «странную мысль какого-то французского поэта», согласно которой «влюбиться может и преступник», но «чувствовать дружбу может одно только добродетельное сердце». По мнению Тургенева,

тут автор хотел разуметь и злого человека! Но я не знаю, всякий ли злой человек может влюбиться. Например, холодный, ни злой, ни добрый, и, след<���ственно>, более злой (tiéde), не так скоро, по крайней мере, влюбится, как Разбойник Кар<���л> Моор (Пусть мне скажут, что это только идеальное существо, но могут быть подобные ему в основании и начальном расположении, хотя и не в такой мере и не с такими accessoires).

Почему же такой человек скоре<���е> почувствует любовь, нежели дружбу?

Может быть, потому, что любовь больше имеет огня, пылкости и не столько рассуждает. Такой человек и друга своего будет любить как любовницу… (271: 62 об. – 63)

Андрей Иванович использует одновременно и русские, и французские прилагательные, обозначающие температуру. Он называет человека, не способного ни к злу, ни к добру, «холодным» и в то же время поясняет свою мысль, помещая в скобках французское «tiéde» – «теплый». Русское слово «теплый» имело в сентиментальном языке положительные коннотации, неприменимые к заслуживающей презрение посредственности [109].

Точно так же Тургенев заменяет использованное неизвестным французским поэтом слово «преступник» невыразительной формулой «злой человек». Мысль о преступлении наводила его на воспоминание о Карле Мооре и ассоциировалась не с холодным равнодушием, но с пламенными страстями. У Андрея Ивановича были близкие друзья, но он не был уверен, что это дает ему основания считать себя подлинно чувствительным человеком. Только любовь приобщала к миру избранных душ и оставалась единственной возможностью для изгнанника вернуть потерянный рай.

Страсть, описанная Шиллером, разрушает мир счастливой невинности, но она же сулит человеку высшее счастье, обещая, пусть на время, возврат утраченной полноты существования. Примерно такими были, по Тургеневу, чувства Карла Моора, когда он

бросается в объятья Амалии с словами: «Noch liebt sie mich! Noch! – Rein bin ich wie das Licht! Sie liebt mich mit all meinen Sünden! (in Freude geschmolzen) Die Kinder des Lichts weinen am Halse begnadigter Teufel – Meine Furien erdroßeln hier ihre Schlangen – die Hölle ist zernichtet – Ich bin glücklich!» [«Она еще любит меня! Еще любит! – Я чист, как свет! Она любит меня со всеми моими грехами! (утопая в радости). Дети света рыдают в объятьях помилованного дьявола. И вот мои фурии душат своих змей – ад уничтожен – я счастлив!» (нем.)] (271: 45 об.).

Переводя тот же монолог в другой записной книжке, Тургенев внес в него существенное изменение, написав: «Дети света рыдают в объятьях помилованных грешников» (276: 29 об.). Он хорошо помнил оригинал (по-немецки он цитирует его правильно) и понимал значение слов, которые переводил, но его самоотождествление с Карлом Моором было столь велико, что прямо назвать себя дьяволом (Teufel) он не решился и смягчил этот приговор до «грешника».

Сомневаясь, способен ли он влюбиться, Андрей Иванович вычеркивал из собственной душевной истории чувство к Елизавете Семеновне Сандуновой. Через несколько недель после своего грехопадения, размышляя о «разбойническом чувстве» и воображая себя Карлом Моором, падающим в объятия Амалии, Тургенев привычно воскликнул:

Естьли бы я в минуты мрачности и горести и притеснения мог слушать С<���андунову>, играющую на клавикордах что-нибудь по мне, что бы я тогда чувствовал!

Однако чуть позже он сделал к этим словам приписку:

Все это писал я в каком-то рассеянии, с некоторой холодностью и нерасположением, не по настоящему чувству, но по одному воспоминанию (271: 45 об. – 46).

Он пытался разыграть опробованную эмоциональную матрицу, но не был в состоянии испытать знакомого переживания – характер его «личной вовлеченности» изменился.

Смотря на былую возлюбленную на сцене, Тургенев еще чувствовал себя способным предаваться восторгам. 19 августа он пишет Жуковскому о своих впечатлениях от игры Сандуновой в комической опере Пьера-Александра Монсиньи на либретто Мишеля-Жана Седена «Дезертир, или Беглый солдат». Героиня оперы, приближавшейся по содержанию к сентиментальной мелодраме, тоже Луиза, проявляет чудеса твердости и самоотверженности, чтобы спасти приговоренного к расстрелу жениха, оказавшегося на грани гибели, из-за того, что он, как и шиллеровский Фердинанд, поверил в измену возлюбленной (см.: Седен 1781):