Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Августа 16.

В субботу проснувшись, первая мысль была обыкновен<���ная>. Одевшись и помолившись Богу, пошел к Вам и был до обедни. От обедни пошел с Вами на гумно. Оттуда пришедши, вскоре стали обедать. После обеда был там и сям. Потом катались в лодке и после обеда ходили с вами на гумно и гулять. Пришедши оттуда, читал журнал. После ужина еще ходили с братцем на мельницу и потом легли спать.

<���Августа 19>.

Во вторник, одевшись пошли учиться. После ученья, немного погодя, сели обедать. После обеда читал в Малом доме журнал Карамзина. Потом пошли учиться. После ученья был в Малом доме и в спальной. Потом легли спать. На постеле долго читал Журнал, что меня очень заняло и прогнало мысли о пол<���люциях>.

<���Августа 21>.

В четверг, одевшись и помолившись Богу, пошли учиться, а, отучившись, немного спустя сели обедать. После обеда читал в малом доме журн<���ал> Карамз<���ина>, отучившись, ходил гулять и читал журнал. Весь день был довольно весел. Мысли о пол<���люциях> были, дурных мыслей почти, почти не было, а ежели и были, то продолжались не более 4 или 5 минут, ибо я старался выгонять их из головы моей (2669: 1–8; ср.: Беспалова, Рыкова 2011: 127–129).

Записи предназначались для Ивана Петровича: обо всех домашних Тургенев пишет в третьем лице – «матушка», «бабушка», «братец» – и только к отцу обращается во втором лице на «вы». В полном соответствии с данными ему наставлениями, Андрей Иванович поверяет бумаге, и через нее отцу, свои тайные помыслы и отчетливо различает три их разновидности: «обыкновенные мысли», заключавшиеся в ежеутренней проверке того, насколько чистой была прошедшая ночь, «мысли о поллюциях», вероятно состоявшие в наблюдениях за собственным физиологическим состоянием, и «дурные мысли», представлявшие собой порывы его эротического воображения [105]. Деревня менее всего была для него местом «невинных радостей». Скорее, здесь нужно говорить о мучительной борьбе с собой.

Андрея Ивановича тяготили не только греховные желания, но и суровая дисциплина. По приведенным заметкам мы можем судить, насколько регламентирован был его день. Весной 1797 года, читая в альманахе Карамзина «Аониды» очерк «Деревня», где воспевались прелести сельского уединения, Тургенев выписывает оттуда фразу «Ах! тот не знает одного из живейших чувственных удовольствий, кто в жаркое время никогда в реке не купался» и добавляет: «И это мне некогда запрещено было!» (276: 58 об.). К тому же, если Андрей Иванович с доверием и любовью относился к отцу, то его чувства к матери были куда менее простыми. Характер матушки, писал он позднее в дневнике,

много имел влияния на мой характер, на мою нравственность и на мое щастие. Она стесняет душу мою; как часто не позволяла она развиться в ней какому-нибудь радостному, возвышающему чувству, как часто потушала то, что уже было. Есть ли бы не она, то душа моя была бы вольнее, радостнее, смелее и следовательно, и добрее, благороднее (ВЗ: 124).

Трудно сомневаться, что ниболее интенсивное общение Андрея с матерью приходилось именно на время, предшествующее возвращению родителей из ссылки и его поступлению в Благородный пансион при Московском университете. Идиллические картины детства, которые он рисовал в дневнике, были продиктованы скорее литературными впечатлениями, чем собственным жизненным опытом. Особое место в этих впечатлениях занимало творчество Карамзина, чей журнал отвлекал его в деревне от порывов греховного воображения [106].

Старший сын Ивана Петровича Тургенева столкнулся с самым знаменитым русским писателем в семейном кругу и на протяжении всей жизни вел с ним естественный для начинающего литератора заочный диалог. Андрей Иванович делал в дневнике выписки из произведений Карамзина (276: 43 об. – 44; 58–59 об. и др.), читал его стихи про себя во время церковной службы (276: 34), сочинял эпиграммы на литературных противников мэтра (276: 15; 271: 27 об.), ходил на Лизин пруд и списывал надписи, вырезанные на деревьях (276: 71 об.), и т.п.

В то же время обретение литературной самостоятельности настоятельно требовало для Тургенева выхода из-под карамзинского влияния. Он критиковал последние стихи Карамзина (276: 34 об.), резко спорил с его отзывами о Шиллере (276: 26 об.; 271: 11), а в беседе с Мерзляковым и Жуковским даже утверждал, что Карамзин «более вреден, нежели полезен литературе нашей, и вреден более потому, что так хорошо пишет» (271: 76 об.; ср.: Истрин 1911: 69–75; Лотман 1997: 282).

В сентябре 1800 года Тургенев «с сердечною сладостию» (271: 68) обсуждал с Жуковским перспективы совместной жизни в Петербурге. Перспективы эти были более чем неопределенными (см.: ЖРК: 370–371; 271: 66 об.), Андрей Иванович и сам осознавал шаткость своих надежд, но, как обычно, это не мешало ему предаваться фантазиям о будущем. В оправдание этой склонности он привел строки Карамзина из стихотворения «К бедному поэту»: «В мечтах, в желаниях своих / Мы только счастливы бываем!»

Андрей Иванович решил, что после отъезда в Петербург ему надо будет отправить оттуда письмо автору этих строк. В отличие от других его планов эта идея была вполне осуществимой, и он немедленно взялся за ее воплощение: «Я вздумал оттуда писать к Карамзину письмо; вот каково оно должно быть à peu près» (271: 68):

Мил<���остивый> Госуд<���арь> мой Ник<���олай> Мих<���айлович>.

Это письмо назначено к тому, чтобы заставить Вас (простите мне это выражение) обо мне вспомнить и чтобы уверить вас во всей сердечной моей к вам привязанности и любви. Мысль о вас соединена с любезнейшими для меня мечтами, с мечтами о летах детских, потому что я знал и любил вас еще в ребячестве. Позвольте мне дать волю моему сердцу и поговорить с вами о вас.

Слова текут рекою в беседе с тем, кого мы любим всей душою [107]. Сердце мое любит вас в вас самих и в ваших сочинениях: всегда читая «Цв<���еток> на гр<���об> Аг<���атона>» всегда я наконец должен утереть мои слезы; стихи «К Милости», «Песнь Божеству» и почти все стихотворения ваши знаю я наизусть и нахожу всегда живое удовольствие декламировать, повторять их про себя, особливо в те минуты, когда сердце мое дышит свободно и бьется для добра. Но знаете ли, что делает для меня вас всего интереснее? Может быть, вы разсмеетесь, но это не менее правда. «Дет<���ское> Чтение». Это была первая книга, которую я читал и которую полюбил со всем жаром добродушной ребяческой любви. Признаюсь вам, от воспоминаний этого времени слезы навертываются у меня на глазах, мысль о этой книге соединена со всеми любезнейшими, приятнейшими воспоминаниями детских лет, которых память для всякого так интересна, бесценна. Если бы я следовал влечению растроганного моего сердца, то бы не переставал никогда говорить вам об этом. Но позвольте от всей полноты сердечной поблагодарить вас здесь за «Детское чтение». И если бы когда-нибудь могла охладеть в душе моей любовь моя к вам, то мысль об этой книге опять бы ее оживила. <���…>