Игорь Голованов - Константы фольклорного сознания в устной народной прозе Урала (XX–XXI вв.)

Красота как составляющая константы софийности представлена в целом ряде уральских преданий, где звучит восхищение красотой и силой предков. В таких преданиях созданы идеализированные образы людей как носителей определенных качеств, навыков и умений.

Одной из поздних констант русского фольклора является константа справедливости. Справедливость предполагает сопоставление того, как есть в реальности, и того, как должно быть – с точки зрения народного сознания. Сама необходимость обращения к понятию «справедливость» связана с отсутствием гармонии между реальным и желаемым.

Константа справедливости широко представлена в уральской несказочной прозе образами «народных заступников» – Ермака, Пугачева, Салавата Юлаева и «царя-избавителя» – Петра I. Через изображение этих персонажей раскрывается народный идеал исторической личности, проявляются социальные и этические воззрения простых людей. Представлена константа справедливости и в сказках, где в финале провозглашается торжество истины, праведник вознагражден, а обидчик наказан. Совокупность реализуемых в текстах преданий и сказок устойчивых мотивов, связанных с реализацией константы справедливости отражает процесс непрерывного духовного поиска русского народа, стабильность традиционного мировоззрения, сохранение вечных, нетленных, передаваемых из поколения в поколение ценностей.

Фольклорному сознанию присущи, как мы показали в предыдущей главе, особые пространственные и временные представления, свои устойчивые понятия о взаимоотношениях человека и мира – какие они есть и какими должны или не должны быть, свои представления о жизни и смерти, человеческих возможностях и проч. Вместе с тем фольклорное сознание, несмотря на присущие ему константы, традиционность художественного видения мира в целом, не является раз и навсегда застывшей системой, оно подвержено изменению, эволюции.

Эволюция фольклорного сознания наиболее отчетливо проявляется в эволюции отдельных фольклорных жанров, в их формальных и содержательных трансформациях, взаимопереходах.

Для нас весьма важно, что любой фольклорный текст как актуализация некоторой совокупности мотивов и образов представляет собой лишь определенный вариант такой актуализации.

Исследование судьбы традиционных жанров фольклорной прозы целесообразно начинать со сказки, так как именно бытование сказки наглядно свидетельствует о динамике фольклорного сознания в новейшую эпоху. В силу традиционности, устойчивости формы сказки любые изменения в ней более заметны, чем в преданиях и легендах, где текст «текуч».

Анализ современных записей сказок говорит о том, что наиболее продуктивными, наиболее воспроизводимыми являются сказки, связанные с семейными коллизиями, что, вероятно, отвечает потребностям «обычного» человека. Эти сказки обслуживают сферу чувствен но-эмоционального мира носителей фольклора. Семейная тема в волшебных сказках раскрывается не без участия древнейших, мифологических образов и мотивов, которые позволяют найти ответы (пусть и в чудесной форме) на самые сокровенные, но в то же время «житейские» вопросы: жизнь и смерть, замужество, рождение ребенка, от ношения детей и родителей, таинство взросления и другие.

Сказки, объединенные интересом к взаимоотношениям внутри семьи, свидетельствуют о том, что современный рассказчик в большей степени сосредоточен на трагических сторонах, на трагических способах разрешения семейных конфликтов. Не случайно сегодня столь популярен такой жанр устно-поэтического творчества, как «жестокий романс», с его вниманием к внутрисемейным коллизиям.

Трансформация современной сказки любой ее жанровой разновидности связана с наполнением ее бытовыми реалиями. Перед сказочным героем часто стоят прагматические, а не сказочные проблемы. В отличие от архаической, традиционной сказки, где многое предопре делено судьбой, роком в сказке современной часто дается прямое указание на мотивацию героем своего выбора. Финал современной сказки часто имеет реалистическое переосмысление.

Насыщение сказочного хронотопа бытовой стихией происходит не только благодаря характеристикам поступков героев, но и благодаря используемой в текстах лексике. Лексический состав русских сказок, записываемых сегодня на Урале, стал более «прозаическим», бытовым, пестрым.

Как отмечает А. И. Лазарев, «на старом Урале слушание сказок было любимым видом свободного времяпрепровождения. Сказки звучали и во время работы, когда это позволяли условия трудового процесса, например, в «запанях» – при углежжении; при сушке и промывке старательских и других промысловых орудий труда; в литейных и формовочных цехах – когда остывали опоки или, наоборот, когда разогревался металл; в гранильных мастерских, где сказывание сказок и всяких историй, по свидетельству П. П. Бажова, стало чуть ли не профессиональной потребностью. В конце ХХ века сказка выходит из устного бытования. Изредка встречаются мастера этого жанра, которых специалисты знают наперечет. Активно живет лишь одна из форм бытовой сатирической сказки – анекдот» [Лазарев 2000: 491].

Представляется необходимым заострить внимание на судьбе сказки в последние полвека. В 50-е годы собиратели фольклора на Урале могли наблюдать живое бытование сказки, общаясь со сказочниками, чья память сохранила всю полноту сказки, ее устно-поэтическую «терминологию» и колорит. В то время нередки были ситуации, подобные той, что описал уральский филолог-краевед В. П. Тимофеев в книге «Сказки-складки» (Челябинск, 1996): «Изба Захара Афанасьевича была полной горницей людей. <���…> на полу, ступить некуда, была навалена ребятня. Кто сидел, кто – лежал. Все слушали долгие сказки». Вместе с тем собиратель уже тогда обратил внимание на непостоянный характер спроса на сказку, а в некоторых случаях даже на ее неуместность: «иногда его просят прийти или приехать порассказывать, а иногда, наоборот, велят не ходить ни куда, где народу много». Позднее, в конце 60-х годов, от прежде знаменитых на всю округу сказителей собиратель мог услышать: «Не-е-т! Мне теперь так не рассказать: забыл…» Причины этого для – носителя фольклора очевидны: «Раньше я часто рассказывал, дети были малые. Да и раньше как? Народ насобирается, я приду, все просят, вот я и начинаю. А теперь что, дома сижу, один вот с Анфисой Васильевной…» Новый ритм жизни сводит к минимуму сами ситуации, в которых могла бы зазвучать сказка: «Раньше жизнь неторопная была: на мельницу уедешь – по неделе в помельной сидишь, зима придет – ночи темные да длинные, вот и сокращается сказкой долгое ожидание».