Александр Бузгалин - СССР. Незавершенный проект

Один пример последних нападок на безопасность работников и на право объединения в профсоюзы – из сферы государственного образования, где «ответственность» за низкую эффективность многих школ – из-за комплекса взаимосвязанных причин – была возложена на учителей и профсоюзы, и предлагаемым «решением» является ввоз рабочей силы под строгим контролем работодателей по Н-1В визам. Поскольку Советский Союз заявлял о том, что представляет интересы трудящихся – и действительно обеспечивал полную занятость в экономике, хотя и на умеренных уровнях покупательной способности – то он представлял собой альтернативный образ, который маячил на заднем плане, почти подсознательный упрек власти американского капитала.

Это не случайное стечение обстоятельств, что крушение коммунизма совпало с началом проведения неолиберальной политики и гегемонии неолиберализма в глобальном масштабе. Когда Советский Союз испытывал на себе воздействие ускоряющейся гонки вооружений, правящие классы на Западе чувствовали себя все более комфортно, срывая с себя маску капитализма с человеческим лицом – социально-демократического государства благосостояния, которое развивалось с 1930-х годов. Менее сдерживаемые «великим врагом», который символизировал альтернативу обществу и экономике, полностью определяемым логикой капиталистического производства, правящие классы во всем мире пошли в контрнаступление: дерегуляция рынков, разрушение профсоюзов, аутсорсинг и приватизация – говоря кратко, все хорошо известные неолиберальные политики, которые призваны приносить выгоду узким слоям населения.

После отказа от значительных элементов «государства благосостояния», наиболее реакционным элементам капиталистического класса удалось сместить территорию борьбы назад к прежнему статус-кво первой половины XX века, к ситуациям, напоминающим период «Нового курса» Рузвельта. Этот реакционный сдвиг иллюстрируется в США ростом неравенства в распределении доходов, дерегуляцией финансовых рынков, резким снижением численности профсоюзов и изменениями во многих других сферах жизни.

Возможно, самый простой количественной мерой для измерения влияния краха коммунизма является волнообразный рост неравенства в США в течение двух или трех последних десятилетий. Рост неравенства начался с 1980-х гг. вместе с неолиберальными политиками, что совпало с периодом «застоя» в Советском Союзе, и усилился после 1989 года и краха СССР. В значительной мере это очень ощутимый результат конца конкурентного мирового порядка и появления безальтернативной гегемонии капитализма.

Приведем только несколько индексов, которые характеризуют это возросшее неравенство: 1) возврат к уровням, имевшим место до Второй мировой войны, таких показателей экономического неравенства, как коэффициент Джини и разница между доходами высших и низших 10 % групп; 2 ) рост неравенства между представителями одной профессии, вследствие чего специальности и профессии больше не являются относительно сплоченными группами, чьим членам обеспечены одинаковые жизненные стандарты, но все в большей степени формируются индивидами, заметно различающимися в классовых позициях, с огромными различиями в доходах и с различиями в условиях труда, что проявляется, например, в системе высшего образования в разрыве между штатными профессорами Исследовательских университетов I уровня и адъюнкт-профессорами, не состоящими в штате; 3) резкий рост неравенства доходов (практически по всем показателям): тогда как доходы среднего и нижнего квинтиля практически не изменились, они увеличились для верхнего квинтиля, существенно возросли для верхних 10 % и резко увеличились для верхнего 1 %; 4) рост числа бездомных, явление, которое невозможно было представить себе в таких масштабах до 1980-х гг.; 5) возрастающая численность не обеспеченных медицинской страховкой, которая с недавними увольнениями достигла 50 миллионов человек, около 1/6 всего населения страны; 6) растущая задолженность американцев, личный долг в настоящее время примерно в 1,34 раза превышает национальный доход, что отражает «быстрое решение» для стагнации доходов.

В заключение можно отметить, что сегодня благосостояние Соединенных Штатов связано с «коммунистическим» Китаем таким образом, который был немыслим 20 лет назад. Но это не менее верно, чем то, что для большей части периода до 1989 года американское благополучие было связано сложными, но тесными отношениями с существованием «реального социализма».

Еще недавно казалось, что исследовательский интерес к проблематике «СССР» близок к исчерпанию, но по мере исторического удаления от советской эпохи он все заметно возрастает. При этом нельзя сказать, что природа общественного интереса к этой теме на протяжении последних двух десятилетий оставалась неизменной, вот почему сводить его сегодня лишь к такому понятию, как «ностальгия», было бы ошибочным упрощением. Конечно, ностальгирующий мотив имел и имеет место, но на сегодняшнем этапе он уже не является единственным. Кроме того, не следует забывать: феномен ностальгии заключается не в том, что предметом интереса является историческое прошлое, тогда можно сказать, что и Ренессанс ностальгировал по Античности. Дело вовсе не в темпоральности. Суть ностальгии заключается в другом: когда логику актуального или потенциального развития пытаются уложить в прокрустово ложе не столько исторически прошлых, сколько исторически исчерпанных форм.

Сегодня тема СССР рассматривается не только через призму утраченных ценностей, но и, может быть, еще в большей степени как некий прецедент того типа реальности, который нес в себе, хотя бы в масштабах полувековой истории, перспективу развития, причем такую, которая определяла в значительной степени магистраль мировой истории всего XX века. Неслучайно советская культура явила собою новый тип культуры – всемирной, став в определенном смысле «точкой схода» культур всех народов мира.

Содержание этой перспективы, противоречивость сопряжения ее с жизненными интересами человека (не только срветского) получило свое художественное выражение в советском искусстве, в котором образ «пути», «дороги» является одним из доминирующих. В то же время эта перспектива, порожденная революционными преобразованиями 1920-х гг. являлась одновременно вызовом другой стороне действительности, подчиненной инерции исторически изжитых форм, в которых уже было невозможным разрешение ее перезревших противоречий. Столкновение этих разных векторов и потенциалов исторического развития определяло общественную драматургию и советской истории, и советской культуры, и советского человека.