Артём Драбкин - Снайперы [litres]

Но когда в 1943 году блокада Ленинграда была уже прорвана, к нам оттуда приехал, какой-то инженер, и я узнал, что проводится набор мужчин на работу в какую-то организацию, снабжающую по воде Ленинград продуктами. Выложил я перед ним свои водительские права, и он с удовольствием за меня ухватился: «Беру!» Говорю ему: «Я тут вместе с мамой». Она ему была не очень нужна, но пришлось взять и ее. Но я уже тогда твердо знал, что не буду у них работать, а сбегу на фронт.

Приехали в Ленинград и меня определили мотористом на катер. Короче говоря, недели через две я пришел в 1-й отдел их треста «Ленвод», что ли, и попросил снять с меня «бронь». В этот раз он просто разорвал мое заявление. Еще через две недели я снова пришел с заявлением, но на этот раз он меня усадил и сказал примерно так: «Еще скажешь мне спасибо, когда кончится война!», скомкал мое заявление и бросил в корзину…

Но тут на талоны нам выдали водку. Я получил свою бутылку, и еще приятель дал мне свою. Положил водку в карманы фуфайки и пошел пешком в Белоостров, на фронт. По дороге останавливает меня военный патруль, и начали меня «терзать». Я даже расплакался, поднаврал про себя многое, сказал, что у меня все погибли, и они на меня махнули рукой, и я пошел дальше. Но тут на меня вышел второй патруль во главе с сержантом Ваней Барановым – полным кавалером ордена «Славы». Иван Павлович совсем недавно умер. Ну и остановили, конечно, меня. Но я применил тот же самый прием – пустил слезу, стал плакаться… Но не я же один был такой «умный». Многие ведь бежали на фронт, и все старались, где нужно приврать, где нужно разжалобить. Ребята стояли, слушали, а потом Иван говорит: «Вот, что. Поворачивайся-ка и топай обратно в город. Уходи!» Но когда я повернулся, то они увидели, что у меня груди, как у дородной женщины: «А что у тебя там?» – «Водка», говорю. Они не поверили: «Как водка? Ну-ка, покаж». Вынул я бутылку, посмотрели, точно, водка. Но решили подстраховаться: «Открой! Отхлебни!» Я тогда еще не пил, но немножко отхлебнул. Забрали они эту бутылку и говорят: «Вот видишь этот лесок? Там стоят много, много солдат, за которыми приходят там «купцы». Придешь, встанешь в строй, и может тебе повезет. Но не вздумай сказать, что мы тебя пропустили!» Я не понял, что такое «купцы», но не стал спрашивать и пошел. Но они меня опять остановили: «Стой, стой! А там у тебя что?» – «Тоже бутылка». – «Отдавай!» Ну, все правильно, дело понятное, молодые ребята после передовой находились в относительном тылу.

Дошел в этот лесок и подошел к группе солдат, за которыми шли «купцы». Оказалось, что «купцами» называли офицеров, которые набирают прибывших солдат в свои подразделения. Впереди группы «купцов» шел заместитель моего будущего комбата, и я услышал, как они спрашивали солдат: «В пулеметную роту хочешь?» Тот отвечает: «Хочу». Следующего спрашивают: «В пехоту?» Тот мнется: «Не-ет, я минометчиком лучше». Понятно, люди после ранений, что почем на передовой знали, а страх-то все равно жил в каждом. Потом это были с моей точки зрения старики, хотя им было всего около тридцати лет, а кто и постарше. Так они двигались, двигались и, наконец, дошли до меня. Но я заметил, что посмотрели как-то не так, презрительно, что ли. Ну не презрительно, а так, словно мимо посмотрели, повернулись и пошли. Тут я понял, что «горю сизым пламенем» и куда мне потом деваться? Обратно возвращаться?.. Я же фактически сбежал из военизированной организации… Все конец. Тогда я им говорю: «Дяденька, дяденька, я знаю немецкий!» Дело в том, что когда я год прожил у дедушки и бабушки, то постиг «идиш», который очень близок к немецкому. Говорил на нем достаточно, свободно, а понимал все. Тогда этот Залман Каминский повернулся и спрашивает: «Шпрехен зи дойч?» Отвечаю: «Я-я!» Потом еще несколько фраз и тогда он говорит командиру первой роты капитану, кажется по фамилии Сергеев, который раньше работал на Кировском заводе, и потом погиб при мне: «И говорит, и понимает. Забери его к себе, пригодится!»

Мне показали палатку, в которую надо было идти, а там спросили документы. У меня с собой было только временное удостоверение личности. Сперва, к нему отнеслись недоверчиво, но потом все-таки взяли. Вот так я стал рядовым 129-го Гвардейского Ленинградского стрелкового полка, 45-й Гвардейской Ордена Ленина Краснознаменной Красносельской стрелковой дивизии, 30-го Ленинградского Гвардейского стрелкового корпуса, которым командовал генерал Симоняк. Короче, взяли меня в 1-ю роту, 1-го батальона, которым тогда командовал капитан Сироткин Валерий Ефремович. Выдали обмундирование, ботинки с обмотками, кожаный ремень, каску… «Смертных медальонов» тогда уже не было, а противогазы нам выдали только во время боев в Прибалтике, но мы их сразу же выбросили. Лучше было взять в эту сумку картонную коробку с патронами, она весила столько же как противогаз или пару гранат вместо него. А на кой этот противогаз?! Выписали «красноармейскую книжку», вручили ППШ с диском, и даже один раз нас вывели на стрельбище.

Но наверно через недельку, к нам пришел офицер, нас построили и он спрашивает: «Ребята, кто хочет на курсы снайперов?» Ну, как же?! Конечно, я тут же шагнул вперед. Я вообще был о себе высокого мнения и считал, что с моим приходом в Великой Отечественной войне произошел коренной перелом. И только после ранения это мнение несколько изменилось…

Курсы были краткосрочные. Выдали мне нашу трехлинейную винтовку, но с немецким, цейссовским, оптическим прицелом. Трехлинейка – это прекрасная винтовка. Если пристрелять ее как следует, ну что вы! Безотказное же оружие и очень просто сделанное. Прицел ближе к прикладу, выходил довольно далеко и поэтому рукоятка затвора, была согнута ближе к цевью, чтобы не мешать ему. Немецкий прицел считался лучше нашего только тем, что имел гуттаперчевый наглазник. Наш был несколько подлиннее и не имел смягчающего наглазника, поэтому при выстреле многие ребята опасались отдачи, и из-за этого страдала точность стрельбы. А так наша оптика была не хуже немецкой.

Теоретические занятия чередовались с практическими. Сначала на сотню метров стреляли, потом на две, а 400 – это предел. Мишени были поясные, силуэт в немецкой каске. Нас учили пристреливаться днем. Делали деревянные рогатки, последний выстрел делали с рогатки в какое-то определенное место, с тем, чтобы если ночью появится огонек или фонарик. Немцы же с комфортом воевали, с фонариками. Так что нас учили стрелять и так, чтобы поразить цель вот таким вот образом. Преподавали маскировку, передвижение и как подготовить запасную позицию. Работать учили парами, и меня назначили в пару к Парфеновой Соне – сибирячке 1923 г. р., родом из Томска. Соня была такая, крупная, дородная девица, а я прямо сказать был далеко не гвардейского телосложения. И помню, когда меня ей представили она так, с сожалением на меня посмотрела. Как я понял уже через много лет, ей попросту было меня жаль, потому что она к тому времени уже потеряла двух напарников, и я был третьим…