Артём Драбкин - Снайперы [litres]

Сам бросок через Неман я не помню. Тильзит мы обошли, но бои там были страшные… Перед наступлением нас построили и зачитали самый короткий приказ в истории Великой Отечественной войны. Приказ самого молодого командующего фронтом Ивана Даниловича Черняховского: «Солдатами дома не штурмовать!» Этот приказ зачитал командир нашей бригады морской пехоты. Что это значило. Заранее наши самолеты сбрасывали листовки, чтобы местное население уходило. И когда врывались в город идет пехота, а из дома, положим, начинает бить пулемет. Пехоту останавливают и вызывают «ИСУ-152», такие мощнейшие самоходные орудия, у которых на конце ствола орудия был дульный тормоз, такой как бочка. И вот они подходят и бьют в этот дом, пока он не превратится в груду кирпича и только потом поднимают пехоту.

После прорыва мы вышли на мощеную дорогу. Уже полбатальона выбито, а мы идем, идем предельно усталые. Перегруженные, невероятно вымотанные. Тут выходит наш замполит – старший лейтенант Ямошпольский. Поднимает руки, чтобы мы остановились и спрашивает: «Знаете ребята, как эта дорога называется?» Мы, конечно, не знали. – «Берлинка. Потому, что она ведет на Берлин». И одна эта фраза нас так воодушевила…

Как-то после боя нас отвели, и мы расположились в лесу, а в этой чертовой Пруссии все леса сеяные. Т. е. деревья стоят рядами, ну вы знаете. Уже стоял апрель, солнышко так приятно припекало, как вдруг прибегает старшина 2-й статьи и вызывает меня к командиру. Прихожу, а там сидят восемь наших разведчиков, которым поручили перед наступлением взять «языка». А меня решили послать с ними в качестве переводчика. Командир говорит: «Даю вам сутки! Приведете «языка» – получите по ордену». Забегая вперед, скажу, что привести то привели, но даже медали не получили. Ну да это и неважно.

Ночью мы удачно перешли нейтралку и прошли километров восемь-десять. Помню, там были песчаные дюны. Засели мы между этих дюн, но немцев нет и не видно ни черта. А командовал нами старший лейтенант – заместитель командира бригады по разведке. Сидим мы в этих дюнах и рассуждаем, что же делать. Вдруг приползает один из двух наших наблюдателей и говорит: «Фриц идет!» Смотрим, действительно по тропинке идет немец и насвистывает какую-то песенку. «Тепленький», прямо к нам идет… Взяли его, он даже пикнуть не успел. Связали руки, посадили, оказался обер-ефрейтор. Начал я его допрашивать. Но вначале он даже не мог говорить, так у него стучали зубы. Ну, это понятно, такое увидеть. Потом, ничего, успокоился. Оказалось старик, пятидесяти двух лет. Работает истопником в госпитале или доме отдыха для летчиков, расположенном недалеко. Но нам такой «язык», да и его летчики были не нужны. Ну, что они могут нам рассказать? Встал вопрос, что делать?

Без «языка» возвращаться никак нельзя, значит надо идти дальше. Стали советоваться, что делать с пленным, и «фриц» все понял… И обращаясь ко мне попросил: «Папир!» Дали ему листок бумаги и карандаш. Он написал и, отдавая мне записку, объяснил, что живет в Бремене, что у него трое детей, и он просит нас, если уцелеем, передать эту записку по адресу, который он на ней написал. В записке он написал, что тяжело ранен и, наверное, уже не вернется…

Я перевел наш разговор ребятам. Они сидят, ничего не отвечают. Ну, понятно, старика, безоружного, сами понимаете непросто… И тут он говорит, что впереди, метрах в двухстах проходит рокадная дорога. Командир оставил с пленным одного человека приказав, если услышит стрельбу немца прикончить. У одного главстаршины был прихвачен с собой офицерский плащ, фуражка и такой большой жетон полевой жандармерии, который надевали на шею. Только мы залегли в кустиках по обе стороны дороги, как появилась легковая машина – «опель-капитан». Наряженный главстаршина выходит на середину дороги, картинно встает и жезлом указывает на край дороги. Машина остановилась, и мы сразу выскочили. В машине находились двое офицеров. Один, как увидел нас, выхватил пистолет и застрелился. Другой же сидел и дрожал, держа в руках, какой-то портфель. Водитель выскочил и побежал, ну ему из автомата очередь в спину… Вытащили офицера, он оказался заместителем начальника оперативного отдела то ли дивизии, то ли корпуса. Открыли багажник, а там две корзины со старинным французским вином. Ну, разве матросы могли это дело оставить?.. Тоже вытащили. Потом командир спрашивает: «А, что с машиной-то делать?» Я вызвался отогнать ее в кусты. Там поднял капот и перерезал провода, которые шли от бобины к цилиндрам. Пленному майору на шею накинули его же брючный ремень, за который и повели. Куда ему деваться? Да и брюки у него плохо держались. В общем, пошли обратно и вдруг все одновременно кинулись бежать. Представляете, всем нам стало жаль немца, которого должен был прикончить оставшийся с ним боец, если услышит выстрелы на дороге… Подбегаем, а он спокойно спит и даже похрапывает. Сморило, видать, на солнышке. А рядом «фриц», связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, и с ужасом таращится на него и на нас.

Ночью благополучно перешли линию фронта и сдали в штаб немецкого капитана. Там же написали большое письмо, в котором рассказали, как благодаря этому старику была обнаружена рокадная дорога, был взят ценный «язык» и просили отпустить нашего «фрица» домой. Вручили ему это письмо и, показав куда идти, отправили его одного, без конвоя, на сборный пункт пленных. Вот это запомнилось, потому что сами еще не знали, вернемся ли живыми, а старого немца стало жаль…

Бои были тяжелые, но особенно страшный бой произошел, когда ворвались в Кенигсберг. Мы прорывались через Литовский Вал недалеко от реки Прегель. Перед рвом Литовского Вала кажется, справа находилось кладбище. А за мостом через ров стоял старинный кирпичный форт с фигурами рыцарей на крыше. Ну, там они нам дали… Насколько я понял, именно в том месте у нас была плохо поставлена разведка. Мы брали одну улицу, как вдруг сзади оказывались немцы. Причем и мы, морская пехота, и против нас тоже воевали моряки, снятые с кораблей. Здоровенные, хорошо подготовленные мужики. Там мясорубка была страшная, просто ужасная, поэтому неудивительно, что от нашего батальона остались одни ошметки… Мало уцелело ребят, очень мало… И в отличие от Берлина танки в него не вводили, так что Кенигсберг дался нам, конечно, страшной ценой…

Из нашего пребывания в Кенигсберге запомнился еще такой эпизод. Ворвались мы в какой-то музей. Помню, это было двух- или трехэтажное кирпичное здание. Стали ждать, пока соберутся остальные ребята, потому что вся улица простреливалась, и продвигаться дальше было невозможно. Сзади шли пехотинцы, и вслед за нами в музей вбежало несколько солдат во главе с капитаном. Это я хорошо помню. В помещении, где мы находились, стояли витрины, в которых лежали какие-то монеты или медали. Капитан подошел, посмотрел, повернулся к одному из своих солдат и говорит: «Сними сидор». Солдат снял и капитан ему говорит: «Вытряхни все, что там у тебя есть». Солдат вынул сухари, еще что-то. Капитан не успокаивается: «Все, я сказал!» Тот пытается объяснить: «Там патроны и две гранаты». – «Я приказал!» Ну, солдату, что остается делать, вытряхнул все. Тогда тот локтем в шинели ударил по стеклу, подозвал двоих солдат и говорит: «Выньте стекла!» когда они вынули, он стал собирать монеты и складывать в этот мешок. И так он очистил три или четыре витрины подряд… А с нами был старший лейтенант морской пехоты, фамилию уже не помню. Так он выдернул свой «ТТ», подошел к этому капитану и говорит: «Положи обратно!» Мы замерли. Тот что-то стал дергаться, а старший лейтенант говорит: «Положи обратно. Это не тебе принадлежит. Это всем нам принадлежит», и добавил, обращаясь к пехотинцам: «Выйдите вон!» Но они стоят. Капитан заорал на солдат, чтобы они защитили его. Тут старший лейтенант обернулся к нам и говорит: «Наставьте на них автоматы и заставьте их уйти». Автоматы мы не наставили, просто солдаты сами ушли. Остался только этот капитан, старший лейтенант подвел его к лестнице и так его оттуда швырнул, что тот, по-моему, кубарем по лестнице скатился. И кричал нам оттуда: «Я вернусь!», но, конечно, не вернулся. Вот это я лично видел.