Артём Драбкин - Снайперы [litres]

За эту самоходку меня наградили орденом «Славы» 3-й степени, который мне вручили, когда я еще один раз был ранен и лежал уже после войны в госпитале. Вместе с орденом я, кстати, еще и получил благодарственное письмо и грамоту за подписью Сталина.

В Ленинграде я лежал в госпитале № 1014, по адресу Мойка,48. Моя будущая «альма-матер» – педагогический институт имени Герцена, а в войну это был гигантский госпиталь. Там я отлеживался до начала 1945 года. Когда меня только привезли, помню, приходит в палату в окружении свиты начальник отделения – полковник медслужбы Сара Моисеевна, фамилию, к сожалению, не помню. Осмотрела меня и говорит: «Ну, хватит, навоевался. Когда выздоровеешь, спишем». А первый раз я ее увидел, когда сразу по прибытии меня отправили в операционную. Нужно было снять тампон, и, когда медбрат, здоровый такой парень, за него потянул, я так заорал и сказал, что не дам. Она обернулась ко мне, выругалась. Надо сказать, что она курила, и у нее были такие руки… Ну, в общем, настоящий хирург. Спрашивает: «Как не дашь?» – «Не дам и все», потому что и так больно, а еще когда тянут там изнутри… Такое впечатление, что сейчас помрешь… Она говорит, в таком духе, что, мол, снимите этого дурака со стола. Меня сняли, посадили на пол, и Сара Моисеевна говорит: «Помойте ему руки спиртом. Пусть сам вынимает». Моют мне руки, а она наклоняется надо мной и говорит: «Закрой глаза!», и одевает мне на лицо маску. Я даже не понял, что это был наркоз. Говорит: «Считай!» Я досчитал до пятнадцати или до двадцати, как она рванула и вынула этот тампон. Все понятно, привезли сотни раненых, и нет времени тут со мной одним возиться. Шел настоящий конвейер, и нужно было быстрей, быстрей. Так что все это было оправданно. Но когда уже в следующий раз меня привезли на перевязку и, несмотря на то, что там работали и другие врачи, я опять попал к Саре Моисеевне. Когда потянули приклеенную марлю, я опять заорал и говорю: «Все, меня больше не обманете!» Она говорит: «На пол его. Мойте ему руки. И не бойся, маску надевать не буду. Ковыряйся сам, но если расковыряешь рану, отдам под трибунал!» Сказано это было на полном серьезе, потому что некоторые это специально делали, чтобы не идти снова на фронт. Я по краям отклеивал, а она подходила ко мне, говорила: «Ну, молодец!» Потом еще несколько раз такое случалось, но заживало все хорошо.

У нас в палате лежал летчик-истребитель, раненный в обе ноги. Раненые, у кого были награды, прикалывали их к полотенцу, висевшему в головах на спинке кровати. У этого летчика там висела звезда Героя и орден Ленина. Это был довольно молодой парень 23–27 лет, фамилии не помню. Одна была раздроблена и когда уже началась гангрена, Сара Моисеевна отняла ему ногу немножко пониже колена. Когда он на другое утро очнулся и понял, что у него нет ноги, а в это время она вошла, то он схватил костыль и швырнул в нее… При этом дико закричал, мол, как ты смела… Я летчик!.. Она подошла к нему и дала целую отповедь. Дословно не помню, но смысл такой: «Замолчи!» Дальше, какие-то не очень цензурные слова. «Тебе, что голову отрезали? Идиот! Вылечишься, летчиком не будешь, но если захочешь остаться в авиации станешь механиком. Тут люди помирают! И они были бы рады поменяться с тобой местами, если бы у тебя даже двух ног не было…», ну и так далее. В общем, отругала его, на чем свет стоит, и ушла. Нас в палате было человек шесть, и напротив меня лежал татарин, фамилию не помню. Помню, что он учил нас говорить и ругаться по-татарски. Нам он тогда казался стариком и вот когда она ушла, этот татарин на костылях подошел к летчику и потихоньку, по-дружески его отчитал: «Как ты смеешь? Ты же молодой человек и у тебя еще все впереди. Со второй твоей ногой ничего не стало, научишься ходить на одной. И когда-нибудь от стыда не сможешь рассказывать, что ты наделал. Это же она спасла тебе вторую ногу. Я, когда в ожидании операции лежал в «предбаннике» операционной, то слышал через приоткрытую дверь консилиум врачей, когда тебя усыпили. Все говорили, что не надо ждать пока и на другой ноге начнется гангрена, как на первой, а надо отрезать сразу обе. И только она была против, и сказала, что сама будет делать операцию и постарается спасти вторую ногу. Отнять же ее – всегда успеется. Когда она опять придет, ты уж извинись перед ней…»

На следующий день в помещении напротив нашей палаты показывали художественный фильм, под названием кажется: «Подводная лодка Т-9». Все ребята, кроме меня и летчика ушли смотреть. Но мне вдруг так захотелось тоже посмотреть кино, и, когда уходил последний, я попросил его пододвинуть ко мне две табуретки. Они ушли, то есть как ушли – кто на костылях, кто с палкой, а я втащил свое тело на первую табуретку. Сел, потом пересел на вторую. Переставил первую вперед, ближе к двери и перелез на нее. Так я наверно за полчаса выбрался в коридор и добрался до комнаты, где демонстрировался фильм. Ребята открыли двери и втащили меня, но тут я рухнул, потеряв сознание… Наверное перетрудился, и там еще душно было. А на другой день я получил от Сары Моисеевны, что называется по первое число. Кричала на меня в таком духе: «От фронта отлынить захотел?! Как ты смел?!.»

Еще в блокаду окна госпиталя были заложены кирпичом, и в помещениях стоял такой затхлый воздух, что от этого многие болели, да и раны плохо заживали. Моя рана начинала гнить, и я уже не мог выносить запаха идущего из-под одеяла. Как я предполагаю, именно по этой причине вскоре нас отправили на Карельский перешеек, куда-то под Песочное, где стояли деревянные домики. Сара Моисеевна осматривала нас там и говорила: «Мальчики, старайтесь много не ходить. Не обманывайте меня. Выздоровеете, демобилизуем. Хватит, навоевались. Все будет в порядке». Потом еще стала говорить, что дадут отпуск на полгода, потом на три месяца, а потом в команду выздоравливающих.

Внутри герценовского городка, там, где сейчас находится «худграф» располагалась команда выздоравливающих. В один прекрасный день собрали нас человек пятьдесят. Сидит Сара Моисеевна и ей подсовывают наши дела, раскрытые на последней странице. Она читает и решает, кого комиссовать, кого во временный отпуск, а кого сразу на фронт. Подошла моя очередь, и она, глядя в мое дело, говорит: «Присядь, встань. Все, на фронт!» Я засмеялся, а она посмотрела и говорит: «Ты, что – дурак? Я же тебя не к маме направляю, а на фронт». – «Доктор, так вы же обещали отпуск на год, а потом на полгода…» Она перелистала в начало: «А, ленинградец. Ну ладно иди к мамке, на три дня. А через три дня на сборный пункт!»

К марту 45-го меня выписали, и я попал в морскую пехоту. Собирали нас в бывшем Базовом Матросском клубе, который потом стал Домом офицеров. Это здание одной стороной выходит на Площадь труда, а другой – на Поцелуев мост, что рядом с «Новой Голландией». Там из выздоровевших после ранений формировали маршевые роты. Когда закончилось формирование к воротам выходящим на Поцелуев мост подошли машины, которые нас отвезли на вокзал. Сели на поезд и вскоре оказались в литовском городе Пагегяй, который находится в нескольких километрах от Немана, а на другом берегу стоит немецкий Тильзит. Вот там формировался наш отдельный батальон морской пехоты.