Артём Драбкин - Снайперы [litres]

Потом я долго размышлял над случившимся. Хотя с Мишей мы считались земляки, я его до того, как мы попали на фронт, никогда не видел. А оказывается, он был родом из деревни Красная гряда, которая относилась к нашему сельсовету. В школу он ходил мимо моего жилья. Но я, повторюсь, не знал его тогда. В то время мимо нас многие проходили. Но потом мы оказались вместе в одной снайперской роте в городе Мелекессе. На фронте в их семье никто, кроме Миши и его отца Кузьмы, не воевал. Отца его сразу взяли на войну. Тогда, можно сказать, людей у нас поголовно призывали в армию и отправляли туда. Почти никто из них не вернулся. Большинство из них числились пропавшими без вести. В том же 1941-м году он тоже пропал без вести.

Что же касается Миши, то у него была довольно молодая сестра. Так вот, как только она узнала, что его убили и я с ее братом сначала служил вместе в снайперской роте в Мелекессе, а потом воевал на фронте, она стала посещать на родине мою мать и моих сестер. Мама моя даже говорила: «Ну если Вася вернется, мы обязательно его женим на этой девочке». Но у нас так ничего и не сложилось.

В Великих Луках было мое самое продолжительное пребывание в госпитале. Но там со мной случилась одна любопытная история. Представь себе, когда я уже стал более-менее поправляться и уже передвигался с палочкой, меня из госпиталя выписали. Все это случилось из-за того, что я огрызнулся с главным хирургом. Помню, я ему тогда сказал такие слова: «Я лучше шестнадцать раз в атаку схожу, чем к тебе лягу на стол!»

А из-за чего возникли с хирургом такие разногласия?

Это была долгая история. Еще когда меня отправляли из медсанбата в госпиталь, то дали сопроводительное письмо, где было написано, что у меня получилось повреждение мягких тканей. А мягкие ткани должны были за несколько дней зажить. У меня этого не произошло. И хирург, посмотрев на рану, сказал: «Надо будет делать рассечение». Я понял, что он будет делать рассечение всей левой ноги, и мол, только тогда, по его словам, начнется только выздоровление. «Интересно, что тут можно рассекать?» – подумал я про себя. – Тогда, наверное, они мне всю кость заденут. Выходит, у меня повреждение не мягких тканей получилось?» И когда хирург повел разговор о том самом рассечении, я ему ляпнул: «Я лучше шестнадцать раз в атаку схожу, чем лягу к тебе на стол». Хирург почему-то этому обрадовался и, ехидно улыбаясь, ответил: «Вот, вот, вот и хорошо. Давай ходи в атаку». Откуда я взял это число шестнадцать, и сам не знаю.

А вдохновила меня на это дело, по сути дела, одна девчонка, работавшая при госпитале. С ней я незадолго до этого познакомился. Она была не медсестрой и даже не санитаркой, а заведующей офицерской столовой. Помню, к нам каждый вечер (чаще всего именно в это время) по узкоколейной железной дороге приезжала санитарная летучка и привозила раненых. Пока те проходили санпропускник, то есть, пока их мыли, смотрели врачи и делали какое-то первое заключение, она привозила на лошади еду, чтобы их как-то подкормить. Однажды я шел по улице. Мимо меня проезжала повозка, запряженная лошадью. Вдруг она останавливается. На ней я вижу сидящими двух девушек в военной форме. Одна меня спрашивает: «Далеко едете?» Я сказал, что мне нужно добраться до того дома, в котором одновременно размещаются почта и библиотека. «Садитесь!» – прозвучало предложение. «Оууу!» – откликнулся я. Я, конечно, с радостью сел. Через какое-то время одна девушка спрыгнула с повозки и ушла куда-то по своим делам, которые ей нужно было делать. Осталась девушка, управлявшая лошадью. Ею оказалась никто иной, как заведующая офицерской столовой. «А вы часто по этой дороге ходите?» – вдруг спросила она меня. «При первой возможности хожу», – ответил я ей. «А сами вы где находитесь? Откуда идете?» Говорю: «Пятидесятая палата. Лежачие!» Тогда она мне и предложила: «Когда в следующий раз будете идти, так выходите к этой столовой. Там подождите меня. Я вас на лошади подвезу».

И стала она после этого меня подвозить. Потом мы начали с ней уже прогуливаться на повозке по полям. Через какое-то время мы оказались очень друг к другу близки. Она мне сказала, что к ней очень неравнодушен хирург моего госпиталя. Задетый за живое, я на почве ревности и бухнул ему такое: я лучше шестнадцать раз схожу в атаку, чем лягу к тебе на стол. А он, вместо того, чтобы меня долечить, с какой-то радостью ответил: «вот и замечательно: ходи в атаку». И меня с открытой раной выписали.

Он догадывался о ваших теплых отношениях с заведующей столовой?

Этого я не знаю. Возможно! Расскажу тебе еще одну историю из того периода, которая, вероятно, что-то прояснит в этом вопросе. Так как я лежал в госпитале летом, однажды я взял что-то, видимо, вроде матраса, вытащил на улицу на лужок и лег на него. В палате были открытые окна. Оттуда я и услышал один странный разговор. Говорила пришедшая в палату медсестра, которая была, между прочим, по национальности еврейкой. Она спрашивала раненых: «А что это солдат спит еще и на улице? Что он, наверное, поздно пришел? Видно, гуляет». И приплела к разговору имя одной девочки, которая не имела ко мне никакого отношения. Надо сказать, эта девица находилась у наших органов под подозрением, так как была по национальности финкой. Про нее шли разговоры, что она «вознаграждает» некоторых офицеров, лечащихся в нашем госпитале, венерическими заболеваниями вроде гонореи и прочего. Потом ее за это дело судили. На всех это, конечно, произвело впечатление. Однажды я той девушке, которая меня подвозила и заведовала столовой, что-то про нее сказал. Она стала у меня допытываться: «А кто тебе про нее сказал и прочее?»

Потом меня стали из госпиталя выписывать. Это на всех, конечно, очень сильно подействовало. Многие переживали из-за меня, говорили: «Вот, бойца прямо с открытой раной выписывают!» Но я все равно из госпиталя уехал. И, к счастью.

Почему же «к счастью»?

А кто этого хирурга знает, что бы он начал делать дальше? Они могли запросто мне ампутировать ногу. А так, через какое-то время после того, как я выписался из госпиталя, из ноги у меня вышел кусочек раздробленной кости и рана стала закрываться. А ведь у меня было ранение не слепое, а сквозное. И когда в госпитале узнали, что я, неприметный солдатик в обмотках, выписываюсь, все провожали как родного.

Между прочим, из-за этого ранения я считался погибшим на фронте. Звучит, конечно, невероятно, но это действительно так. Дело в том, что после этого самого ранения на меня домой пришла похоронка. Узнал я уже об этом намного позднее. Когда в 1945 году я демобилизовался как имеющий три ранения, то вернулся в свою родную деревню. Там у нас работала секретарем сельсовета Маруся Юрченко. Однажды она меня попросила о том, чтобы я зашел к ним в сельсовет. «Приходи, – говорит она мне, – на тебя есть интересное извещение». Но через какое-то время мне нужно было срочно побывать в Москве. Ехать туда следовало всего 400 километров. Наша группа ехала прямо на крышах поездных вагонов. Я этой Маше тогда сказал: «Нет, я не могу сейчас к тебе зайти. В следующий раз появлюсь». Когда предоставилась такая возможность, я к ней зашел. И оказалось, что на меня пришло извещение как на погибшего. Так как я у матери оставался единственный сын, то она побоялась ей ее показывать и придержала у себя в столе. И вот как это событие впоследствии мне аукнулось! Спустя несколько десятилетий меня как убитого на фронтах Великой Отечественной войны включили в «Книгу памяти». Копию из этой книги мне прислала сестра, если не ошибаюсь, в 2005-м году. Там обо мне были такие строки. Я их зачитаю тебе: «КОРЗАНОВ Василий Афанасьевич, рядовой, 1926 г.р., Почепский р-н, русский. Призван Почепским РВК, 38 °CП 171 СД. Погиб в бою 31.07.1944. Похоронен: д. Канлайн, Латвия». Всего же в «Книгу памяти» по нашему Почепскому району включено 480 погибших. (В именном списке № 1 о безвозвратных потерях личного состава 380-го стрелкового полка 171-й стрелковой дивизии за период с 16 июня по 28 июля 1944 года говорится о том, что красноармеец Корзанов убит 31.7.1944 и похоронен в 100 метрах восточнее деревни Калнайи, могила № 956 1 и во 2 ряду – 3 августа 1944).