Артём Драбкин - Снайперы [litres]

Потом я долго размышлял над тем, почему я все-таки был записан как погибший во время войны. В своих рассуждениях я пришел, в частности, к следующим выводам. 380-й стрелковый полк, в который я попал весной 1944-го года, в основном состоял из здоровых ребят, которые были немного постарше меня – 1923-го и 1924-го годов рождения. В прошлом они служили в лыжных батальонах. И как такое могло случиться, что меня записали погибшим? Может быть, погиб санитар? Но ведь поскольку через три или четыре недели после своего ранения я вернулся в свой полк, они запросто могли сообщить о том, что я жив. Во время своих размышлений над случившейся ошибкой я пришел только к одному выводу. Потом его уже подсказала сама жизнь. Дело в том, что на фронте так уж было заведено, что если человек получал ранение, то его, как правило, доставляли вместе с оружием. В санроте его уже забирали. С убитого, как говорится, уже ничего не спросишь, поэтому у погибших оружия не искали. У нас в батальоне имелись две снайперские винтовки – моя и Мишки Щемелинина. Как я уже тебе говорил, эвакуировал меня в санроту ездовой из минометной роты, которая была не с нашего, а с совсем другого батальона. Так как ездовой был не наш, он ничего не знал про меня: откуда я, что и чего. Кроме того, я попал в санроту совсем другого полка. Разбираться им со мной было некогда. И так как пропала моя винтовка, меня, как и Щемелинина, списали как погибшего. Видимо, решили: сейчас ничего не отыщешь. Хотя Щемилинин погиб на самом деле, а я – нет. Только так я могу объяснить то обстоятельство, что на меня в родное село прислали в 1944 году извещение о гибели.

Но есть, как мне кажется, еще одна причина, по которой меня записали в погибшие. Я уже рассказывал тебе про моего земляка Мишку Щемелинина. Так получилось, что в нашем батальоне его никогда не называли по фамилии. О нем всегда говорили так – друг Корзанова. Почему они так его звали, я не знаю. Видимо, им не нравилось произношение фамилии? Но когда я прибыл на фронт, то ихнюю четвертую роту, в которой он числился, отправили на уборку сена. Поэтому я в батальоне немного раньше его «обозначился». А потом, как я уже говорил, я оказался в Великих Луках. Там остановился поезд и из него вышел связной командира моего батальона. Он мне и сказал о Щемелинине: «Твой друг убит. Я был ранен, пробегал и видел, что он лежит убитый во ржи». А поскольку Щемелинина называли не иначе как друг Корзанова, его и могли по оплошности принять за меня. Кроме того, повторюсь, у нас в батальоне были только две снайперские винтовки – его и моя, которые находились на особом учете. Винтовки были старые, образца 1898 года.

Что было после госпиталя?

Хотя обычно после лечения в госпитале солдат не направляли в свои родные части, я почему-то волею судьбы оказался снова в своем родном 380-м стрелковом полку 171-й «болотно-непромокаемой», как про себя мы говорили, дивизии. Снайперской винтовки после своего возвращения в часть я уже больше не видел. Теперь я был назначен командиром стрелкового отделения. У нас шли бесконечные бои, которые сменяли друг друга. Однажды, когда мы заняли немецкую траншею, я решил в ней переобуться. Размотал, как сейчас помню, портянку-обмотку и вдруг, к своему полному удивлению, увидел на своей ране какой-то белый нарыв. Помнится, из-за этого очень сильно перепугался. Подумал: «Наверное, уже все – пошла гангрена. Придется возвращаться в госпиталь». Но когда дотронулся до своего нарыва, то обнаружил, что он упал. Оказалось, что у меня через рану вышел маленький кусочек кости. Со временем рана вообще стала закрываться.

После этого случая миновало сколько-то времени. Мы по-прежнему воевали в Латвии. Однажды мы вышли на территорию какого-то сожженного хутора. Кругом стоял один лес. По сути дела, этот хутор находился на одной высотке. Мы на него вышли, пройдя через траншеи фашистов. Я тут же откопал себе глубокий окоп. Рядом со мной находилась какая-то группа солдат. Ведь, как я уже тебе сказал, меня после выписки из госпиталя назначили в батальоне не снайпером, а командиром отделения. Находившиеся в моем подчинении солдаты были рядом со мной. Еще утром, встречаясь с командованием своего батальона, я по каким-то каналам узнал о том, что еще ночью в нашу часть прибыло пополнение из нескольких человек. Среди вновь прибывших солдат, как мне сказали, оказался мой земляк. Правда, он, как впоследствии выяснилось, жил далековато от моих родных мест. Но мне назвали его фамилию и сказали, что он точно родом из Брянской области. Через какое-то время я его окликнул и передал, чтобы он подошел ко мне. Он пришел. Мы с ним присели в окопе. Я стал его спрашивать, откуда он родом и прочее. Но не успел я его обо всем расспросить, как услышал чей-то голос: «Ребята, пе-ре-бежками, перебежками!»

Тогда я поднялся из окопа и увидел, что за разрушенным сараем или баней стоит заместитель командира дивизии по строевой части подполковник Михаил Васильевич Бакеев и отдает эти команды. Я уже тебе говорил о том, что он оставил у меня о себе добрую память на всю оставшуюся жизнь. Ведь когда весной 1944 года мы прибыли со снайперской роты прямо на фронт, то оказались очень плохо подготовлены. Тактики мы, можно сказать, не знали никакой. Конечно, у нас на курсах была и снайперская винтовка, и оптический прибор, и прочее. Так вот этот Бакеев, пока дивизия стояла в обороне, прямо на передовой организовал сборы снайперов всей дивизии. Все это продолжалось короткое время, пока дивизия временно не участвовала в боях. Высота, которая находилась рядом, переходила из рук в руки. На этих сборах деды нас учили правильному обращению со снайперским оружием. Если бы не они, меня бы на второй день нахождения на переднем крае немцы бы засекли и убили. Короче говоря, они передали нам свой опыт. И хотя немцы устраивали за нами охоту, я уцелел.

И вдруг, к своему полному изумлению, я вижу прямо на передовой того самого Бакеева. Про себя я тогда подумал: «О-ооо, надо же, и Бакеев здесь». Оказалось, что из леса выходили солдаты с другого полка. Бакеев им кричал: «Вперед, перебежками!» – «Что это такое? – размышлял я над происходящим. – Для чего это нужно?» Позади нас проходила низменность, на которой стояли копны с урожаем с полей. Было тихо. До нас не доходило никаких выстрелов. И вдруг поступил этот странный приказ – вперед, перебежками. Мы никого из этих солдат не знали. Так как нас разбирало чувство любопытства, то мы высунулись из окопа. Через какое-то время выглянули солдаты еще с одного окопа. Тогда немецкий расчет не выдержал и с небольшого орудия прямой наводкой прямо ударил по нам. Мой автомат сразу разбило. Он упал на бруствер. Мне обожгло шею, сжало челюсть. Через какое-то время я обнаружил, что совершенно не мог разжать свои зубы. Едва я коснулся челюсти, как у меня по руке потекла кровь. Тогда я сквозь зубы закричал рядом сидевшему солдату: «Жалнин, Жалнин!» Но он совершенно на мои слова не прореагировал. Когда я стукнул его по спине, то он обернулся и так дико на меня посмотрел, что мне сделалось не по себе. «Что это с ним? – помню, подумал я тогда. – Он совсем уже рехнулся что ли? Впрочем, кто его знает!» Из всего мной увиденного я сделал вывод, что он получил контузию и совсем отключился.