Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

Только слева, благодаря довольно большему, теперь замёрзшему озеру, мы были отдалены значительно от неприятельской линии. Поэтому в ту сторону, не стесняясь, можно было ходить, даже гурьбой, безнаказанно. Там и прогуливались, там предавались теперь и зимнему спорту и на коньках, и на лыжах. Чем правее от нашей деревушки, тем позиции наши и неприятельские все более сближались. Совсем вправо, где позиции занимал сейчас как раз полк, который нам предстояло посетить, линия нашего фронта выступала выдающимся к линии неприятеля мысом.

Там, по словам моих собеседников, «немец виден уже как на ладони» и «когда играет его музыка, можно танцевать». При этом «немец выше, а мы в низине», так что ему «еще виднее».

Я полюбопытствовал: почему же избрали такую невыгодную позицию? На это всегда обстоятельный поручик наставительно мне пояснил:

– При отступлении позиции не выбирают, где удалось задержаться и окопаться, там и ладно до поры. Тут после Молодечно была такая неразбериха… Сейчас опасности пока нет… По всему заметно, что их маловато, может быть, ждут подкреплений… Пока что надо держаться. Слава богу, держимся!

Расставание наше возымело место у крылечка нашей «хибарки», прямо против которой тянулся на пустыре ряд низких, углубленных землянок, покрытых на поверхности свеженастланными тесовыми крышами.

У одной из таких землянок шел еще говорок в куче собравшихся молодых солдат из вновь прибывших на фронт. Поздоровавшись с ними, наш поручик вызвал нескольких из них и объявил, что они с утра завтра в наряды на лесные работы, и приказал им отправляться спать. Переверзев отдал какие-то таинственные на завтрашний день, распоряжения Григорию Аркадьевичу, и мы, пожелав другу спокойной ночи, разошлись по домам.

В нашем пристанище было тепло и уютно, и мы с удовольствием стали разгружаться и не спеша готовиться на покой.

Милейший Мандельштам («адъютант»), освободившись от своей военной амуниции и закурив трубку, превратился вновь, в своей вязаной куртке, в добродушного «чухонца» и, уже разлегшись на своем теплом ложе, стал беззаботно говорлив.

Переверзев интересовался вызнать все о товарищах, и Максим Григорьевич, с присущим ему добродушным юмором, не забыл никого, поведал обо всем.

Тем временем пальба вновь участилась. Стекла в окнах дребезжали. Иной удар казался совсем близким. По снегу поскрипывали чьи-то торопливые шаги. Невольно прислушиваешься: не немцы ли?..

Но вот воцарилась тишина.

Надо пробовать уснуть. Целый день на свежем морозном воздухе дает о себе знать. Все лицо горит, исхлестанное за дорогу снежными пылинками.

Но самочувствие бодрое. Хочется какого-нибудь большого, ответственного дела: куда-то устремиться, идти вперед, вести всех за собою, двигать своею волею другие, робкие воли.

Сон не приходил.

Я в первый раз в жизни горько скорбел о том, что я не военный. Был бы теперь (по возрасту) генерал и кто знает, может быть, самый исход жестокой войны зависел бы отчасти от меня…

Только когда стрельба окончательно прекратилась и луна, заглядывавшая до сих пор во все щели нашей горницы, перестала светить, веки мои отяжелели, и я заснул… «генералом».

Утром Переверзев мне объявил:

– Вы должны «принять парад». Люди нашего отряда будут выстроены к 10 часам утра, сейчас только девять.

«Парад так парад»! – недаром я уснул генералом. Расторопный вестовой, из отрядных, помог нам умыться, одеться и напоил нас чаем.

Мандельштам, преобразившись в военного, пригладив свои жидкие, кое-где седеющие волосики, надев свою грозную папаху и нацепив шашку, нагрузил вестового тюком с подарками и двинулся вперед. Переверзев и я последовали за ним.

Мы прошли улицей до первого переулка, в который и свернули. Он вывел нас на открытую площадь, где вдоль аккуратно, стеною, сложенных дров было выстроено человек сорок отрядных солдатиков. С правого их фланга стоял видный «старшой», а перед их рядами прохаживался, прихрамывая, в полной походной амуниции Григорий Аркадьевич. Завидев нас, он поспешно скомандовал «смирно» и замер во главе отряда.

Переверзев, пропустив меня вперед к центру фронта, также «по-военному» замер на месте. Я поздравил бравых сотрудников наших с праздником Рождества Христова и наступающим Новым годом и сказал, что вся петроградская адвокатская громада, как один человек, горячо благодарит их за верную усердную службу. Я счастлив, что мне выпала честь пожелать им лично и сил, и здоровья для беззаветной их службы на кровавом поле брани, где решается судьба нашей общей, горячо любимой родины.

В ответ отряд во весь свой голос, «по-военному» гаркнул мне благодарность, причем я слышал ясно, что в конце прозвучало «вашество», но было ли это приветствие именно «генералу», утверждать не смею.

Затем, указывая на тюк с подарками, очутившийся внезапно у самых моих ног, вместе с все подвигавшимся ко мне «адъютантом», я сказал, что это подарки им от нашего адвокатского сословия на добрую память.

Опять благодарность и неизменное «вашество».

В заключение я попросил у Переверзева разрешения вручить ему от себя некоторую сумму денег для раздачи «праздничных» всем поровну. Последняя моя речь, очевидно, имела наибольший успех. Благодарность мне гаркнули громче прежнего, и теперь я уже явственно расслышал, что меня величают именно «превосходительством».

Парад был закончен. Меня повели осматривать хозяйство отряда. По дороге Павел Николаевич (Переверзев) мне сказал;

– Вы не можете себе представить, как здесь действует на нас и как долго живет в памяти всякое внимание, оказанное с тыла. «О нас не забывают, нас ценят»… – это так бодрит, просто удваивает силы. Ведь однообразие и монотонность обстановки ужасающие. Нервы притупляются, ничего не хочется, нет желаний… А без желаний как же жить! Вот приезда вашего тут хватит на полгода, будут говорить, забудут, опять вспомнят, опять будут говорить, и так без конца… Вы очень хорошо сделали, что приехали. Я просто счастлив, земли под собою не чувствую… Поверьте, что так и все остальные… Спасибо вам!..

…Все, что мне показали по части хозяйства, превзошло мои ожидания. Лошади были сытые, холеные. Размещались они в двух хотя и неотапливаемых, но хорошо зашпаклеванных, не продуваемых сквозняками сараях. Санитарные двуколки, в числе которых были и две рессорные, крытые, для особо трудных больных, содержались в полной исправности. Хомуты, сбруя, носилки – все покоилось на своем месте, в щегольском виде и порядке.

Эта часть находилась всецело в заведывании Григория Аркадьевича, и я искренно поздравлял его с таким образцовым «хозяйством».

В совершенно умиленное настроение привел меня вид недавно сооруженной, по инициативе Переверзева, поместительной бани, с особым отделением для стирки и затем сушки белья. Пока человек парится в бане, его белье машинным приспособлением моется и высушивается, и в него можно тотчас же облачиться. Рядом с баней возвышалась какая-то паровая машина с нагревающеюся камерой для дезинфекции верхней одежды.