Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

– Совсем по-американски! – заметил я.

С горделивою настойчивостью наш хозяин тотчас же повлек нас в обход всей своей «усадьбы». Санитарный отряд был и богаче обставлен, и численностью гораздо больше нашего. Лошадей было около сотни в просторной, благоустроенной конюшне. Казарма для многочисленной команды, с широкими нарами для спанья и с поместительной столовой, содержалась в чистоте и полнейшем порядке. Санитарные двуколки, возки и фургончики были в изобилии и самой целесообразной конструкции.

С нами в обход пошла немолодая княгиня, заведующая в качестве «крестовой сестры» чьим-то частным санитарным отрядом, приехавшая также в гости. Она с завистью подробно все осматривала, приговаривая: «Ах, какой вы счастливец, вас средствами не стесняют, при таких условиях можно работать!»

Склад, лавка, аптека, перевязочный пункт с молодым доктором, примкнувшим к нашей компании, – все производило впечатление чего-то основательного, надежного. Чисто военная дисциплина, смягченная внимательно-добродушной учтивостью к нуждам каждого, чувствовалась в каждом распоряжении и действии не только уполномоченного, но и всего персонала его ближайших сотрудников, в числе которых было и несколько студентов.

Столовой, в которую нас пригласили к обеду, была довольно обширная комната, но половина ее, во всю длину, была оборудована «нарами» на случай, как мне объяснили, экстренного скопления гостей с фронта. Иногда бездомные молодые офицеры, по смене с позиций, наезжали сюда отдохнуть день-другой. В шутку, благодаря хорошему повару, вывезенному «уполномоченным» из Петрограда, столовую эту называли «рестораном Кюба».

За узкий, но длинный обеденный стол нас село на этот раз человек шестнадцать. В числе приглашенных к столу было шесть человек представителей от заводских петроградских рабочих, приславших с ними свои рождественские подарки фронту. Только они одни не были одеты «по-военному», а были в своих новых праздничных пиджаках. Держали они себя скромно, с большим достоинством, ели аккуратно и осторожно.

Я толкнул сидевшего рядом со мною моего милейшего «адъютанта», шепнув ему, указывая на рабочих:

– Видите, как мило!.. А мы-то зачем с вами вырядились?

Но он многозначительно обвел меня глазами, как бы желая сказать: «А чем же мы не хороши?!»

Обед состоял из великолепной кулебяки с бульоном, заливной осетрины, гуся с капустой и орехового пудинга и был достоин блаженной памяти Кюба. Были и закуска, и пиво, и винцо, но все в меру.

Были и спичи за обедом.

Один из рабочих, помоложе, произнес, видимо, заученное, но все же теплое слово по адресу двух офицеров, сопровождавших депутацию от рабочих по фронту.

Переверзев предложил мотивированный тост за «воинов тыла» – заводских рабочих. Немолодая княгиня (крестовая сестра) хвалила общественные организации и как на образец указала на деятельность нашего гостеприимного хозяина.

Я высказал пожелания, чтобы кровавое крещение России, хотя бы ценою пролитой крови невинных жертв, сплотило ее в духе любви, собратства и дружного единения.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я знаю, что этого как раз не сбылось; перо едва держится в моей руке, и все во мне болит и ноет от смертельной тоски…

«Добрыми намерениями устлан весь ад»» – и я чувствую, как ничтожны слова, пока они остаются словами…

Последний день пребывания «на фронте» почти сплошь пришлось провести дома. Переверзев хотел непременно, чтобы я проверил все счета за отчетный период и вообще подробно ознакомился с хозяйственной и финансовой стороной дела. Отчетность была довольно сложная, так как денежные средства шли из двух источников – из кассы союза городов и от казначея нашего Совета по специальному счету санитарного отряда. Григорий Аркадьевич вел отчетность и держал всю хозяйственную часть в образцовом порядке.

Ему же на долю выпало, согласно категорическому настоянию Переверзева, составить «реляцию» о моем посещении отряда для доклада Совету и общему Собранию присяжных поверенных. Она была вручена моему «адъютанту» в запечатанном печатью отряда пакете.

Когда ее вскрыли в заседании Совета и милейший казначей наш, член Совета Н. Н. Раевский громко и выразительно прочел ее, я устыдился, до того воинственным я в ней был изображен. Прямо геройствовал: и под обстрелом был, и на коне, во главе отряда, ехал, и «парады принимал», и с корпусным командиром и его начальником штаба позиции осматривал, и везде «блестящие» приветствия и речи говорил!.. Уж очень постарался легко поддающийся умиленно-восторженному настроению неоценимый Григорий Аркадьевич…

Поезд, в котором мы должны были вернуться в Петроград, отходил поздно ночью, почти под утро, и выезжать, чтобы попасть на него, предстояло не ранее часов одиннадцати. Вечер мы провели в общей компании в нашей столовой за самоваром и легким ужином. Вся местная офицерская молодежь пришла сюда «на огонек». Среди них были и бойкие говоруны, вышучивавшие товарищей и «начальство», но были и спокойные, вдумчивые, явно проникнутые сознанием ответственной важности переживаемого момента.

Наша милая «докторша» у самовара была за хозяйку. Она всем услуживала и бесшумно приходила на помощь каждому как раз в ту минуту, когда в этом кто-либо нуждался. Удивительная способность быть одновременно нигде и везде, где только в этом действительно есть надобность. Только очень чуткие, духовно одаренные натуры способны так проявлять свое бытие. Когда, подавая за наш стол в третий раз подогретый самовар, вестовой ей что-то, наклонившись, тихо сказал, она, улыбнувшись детской улыбкой, в свою очередь, что-то тихо сообщила сидевшему с ней рядом Григорию Аркадьевичу. Тот встал и, прихрамывая, направился к Переверзеву, сидевшему рядом со мной. Он что-то, также шепотом, «доложил» ему. Тогда Переверзев уже громко поведал нам то, что уже начинало всех интриговать.

– В отряде нашем имеется отличный плясун молодой татарин. Танцор действительно изумительный, самому Фокину в пору… Есть и гармонист аккомпаниатор. Имеется и комический номер… Испрашивают позволения представить вам свои таланты. Позволите?

– Разумеется, буду рад! – мог только я ответить с улыбкой.

Двери столовой скоро распахнулись, и перед нами предстала вся труппа. Все три артиста были в лубочных масках.

Первым номером были танцы молодого татарина, преобразившегося в елочного седовласого деда, с мочальной бородой. Он был в сером балахоне из рядна, из которого шьются мешки, поверх казенного тулупчика, вылезавшего по краям ворота и в рукавах. В таком виде он выходил «с толщонкой», между тем как в действительности, как сообщили мне, был очень худощав и выглядел совсем мальчиком. Ноги его, очень небольшие, были обуты в белые больничные туфли, подвязанные переплетом из тонкого шпагата.