Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1

А. Н. Анфертьев пытается подкрепить свою зыбкую позицию ссылкой на авторитетного Моммзена: «nomen как „народ“ понимал, видимо (! — Д. М.), и Моммзен (MJ, 193)» (Анфертьев 1994: 154). Но из соответствующего места MJ явствует, что Моммзен понимал nomen как «имя, название», поскольку он указывает на другой случай употребления этого слова у Иордана, где nomen «имя, название» явно противопоставлено понятию gens «род, племя» — ex quorum nomine vel genere. Это место (Iord. Get. 48) Е. Ч. Скржинская обоснованно переводит «от их имени и рода» (Скржинская 1960: 74).

Примечательно, что пример из Тацита, который сам Анфертьев приводит в упоминаемом экскурсе о народах и племенах (Анфертьев 1994: 103–105) — nationis nomen, non gentis (Tac. Ger. 2), прямо подтверждает правоту Д. А. Мачинского в вопросе о переводе nomina как «имена, названия».

Какая-то незначительная, не упоминаемая в источниках VI–IX вв. группа славян могла сохранить как самоназвание, данное германцами, имя «венеты» или его производное (вятичи — вентичи, пришедшие от «ляхов»), но она должна бы была, вероятно, проживать на территории, занятой первоначально германцами и освоенной славянами не ранее середины V–VI в., — например, в Повисленье (об этом — ниже), а никак не в Подесенье (колочинская культура).

Подобное понимание соответствующего экскурса Иордана впервые выражено мной в 1974 г., однако тогда я делал акцент не на Golthescytha, а на этноним Coldas, считая его также вариантом передачи этнонима «голядь» (Mačinskij 1974). В более поздних работах я помещал к северо-востоку от черняховской культуры и Golthescytha, и Coldas, считая их разными огласовками одного этнонима (Мачинский 1976; Мачинский, Тиханова 1976). И лишь в последней статье территория Левобережья верхнего и отчасти среднего Днепра и верхней Оки, в соответствии с текстом Иордана, рассматривается как область именно и только Golthescytha, а Coldas помещается в Прикамье и предлагается другая этимология этого этнонима (Мачинский, Кулешов 2004). Кстати, подобная локализация Golthescytha, а также их вероятная балтоязычность и территориальная соотнесенность с некоторыми локальными вариантами киевской культуры — это единственный случай, когда мои позиции сближаются с позициями В. В. Седова (Седов 2002). В ряде моментов мое понимание проблемы Golthescytha перекликается со взглядами В. Н. Топорова (Топоров 1979; 1983).

Более того, реально Гавритухин, очерчивая «искомый ареал», неявно исходит из существования «зоны археологической пустоты» на его месте в предшествующий период ранее середины IV в. Его «ареал» отнюдь не полностью совпадает с территорией распространения «пражских» памятников фазы 0. Два из них не попадают в него: Бернашевка на Днестре и Оболонь на Днепре. И понятно почему. На месте этих памятников в предшествующее время нет «археологической пустоты»: Бернашевка расположена в зоне черняховской культры, а Оболонь — на северной ее границе и в районе, где в III в. существовали ранние памятники киевской культу-ры. А из черняховской и даже из достаточно изученных вариантов киевской культуры ранняя фаза пражской культуры, судя по работам того же Гавритухина, не выводится. Для возникновения этой культуры явно необходим иной, еще не выявленный культурный контекст, складывающийся во второй половине I — начале IV в. в той «зоне предшествующей пустоты», которую Гавритухин и очерчивает графически и словесно в границах, уже давно намеченных мною и М. Б. Щукиным.

Статья И. О. Гавритухина «посвящена вопросам расселения народа, называвшегося „славяне“» (выделено мной. — Д. М.) (Гавритухин 2000: 72). Из приведенной фразы даже неясно, говорит ли автор о самоназвании или об имени, данном из-вне. Но никакого «народа, называвшегося „славяне“» в IV–VI вв. не существовало нигде. По данным лингвистики это самоназвание реконструируется как *slavēne (позднее — *slověne), а историки готов Кассиодор и Иордан в рассказе о событиях IV в. называли именем Venethi тот этнос, большая часть которого позднéе (в конце V–VI в.) стала известна под именем Sclaveni (Sclavi и т. п.), т. е. собственно *slavēne, а другая часть — под именем Anti (Antes). К сожалению, недостаточно точны формулировки и в начальной, установочной части статьи И. О. Гавритухи-на: «Следует различать народы и племена, говорящие (настоящее время. — Д. М.) на языках славянской подгруппы индоевропейской языковой семьи, от вполне конкретного народа, называвшегося (прошедшее время. — Д. М.) „славяне“. <���…> Общепринято соотнесение народа славяне с носителями традиций, фиксируемых пражской археологической культурой». Нужно ли делать акцент на отличии современных (?) славяноязычных народов от славен IV–VI вв., соотносимых с корчакско-пражской культурой? Важнее было бы отметить, что по представлению составителей «Повести временных лет» (далее — ПВЛ) все известные им в XI в. словенские племена (из которых произошли современные нам славянские народы) произошли от одного «пранарода», именумого «словене». Такой точки зрения, по свидетельству автора «Баварского географа», придерживались в IX в. и сами cuncte gentes sclavorum «все в целокупности словенские народы», четко знавшие конкретное и ограниченное в пространстве место своей прародины.

При этом даются ссылки исключительно на работы лингвистов, в той или иной мере выражавших сомнения в стабильности «буковой границы», при отсутствии ссылок на современные работы палеоботаников и палеоклиматологов (Popowska-Taborska 1991: 107). Еще безапелляционнее высказывается С. Е. Рассадин (2005: 5), утверждая, что восточная граница бука «в древности… была иной, достигая лишь Эльбы», и ссылаясь только на работу лингвиста С. Б. Бернштейна, который, в свою очередь, опирался лишь на ныне устаревшие анализы пыльцы растений в торфе. Естественно, что С. Б. Бернштейну, отводившему гигантскую территорию славянской прародине на рубеже эр — от Одера до Десны — и, вопреки всем данным языкознания, утверждавшему, что уже в I–II вв. существовало два праславянских диалекта (от Одера до Западного Буга и от Западного Буга до Десны), нужны были лишь данные в пользу того, что «буковая граница» находилась не восточнее Эльбы (Бернштейн 1961).

Подзаголовок редактора.

С известной долей безнадежности и скуки должен отметить, что те взгляды, которые я отстаиваю ныне, во многом совпадают с тем, что было мной написано в ранних работах, начиная с 1965 г., и что не встретило аргументированных возражений. Некоторые принципиальные положения этих статей не были даже замечены почти никем, кроме М. А. Тихановой, М. Б. Щукина и К. В. Каспаровой. Для примера предлагаю невнимательным читателям прочесть тезисы моего доклада на I Международном конгрессе славянской археологии в Варшаве в 1965 г. (Мачинский 1965б: 10–13; Мачинский 1969), где я настаиваю на генетической преемственности между поморской и зарубинецкой (в которую я включаю и поенештский вариант) культурами и фиксирую отсутствие прямой генетической преемственности между поморской и пшеворской культурами (такую преемственность тогда большинство исследователей считали доказанной трудами Ю. Костшевского и его автохтонистской школы, а меньшинство не выражало сомнений печатно). Там же я отказываюсь признать славянскими и пшеворскую, и зарубинецкую культуры и предполагаю, что «на очень плохо исследованных территориях между Вислой и Днепром может скрываться еще одна, пока не выделенная как самостоятельное целое археологическая культура конца I тысячелетия до н. э. и первых веков н. э., которая может оказаться славянской» (Мачинский 1965б: 13). (За такую культуру я позднее признал (Мачинский 1973а; 1981; 1989б) поздний этап культуры штрихованной керамики, которая как «самостоятельное целое» (культура поздней штрихованной керамики середины I в. до н. э. — начала III в. н. э.) была выделена (Егорейченко 2006) совсем недавно.) Мои тезисы были помещены третьими сразу вслед за тезисами П. Н. Третьякова, который определенно признавал зарубинецкую культуру славянской, и Ю. В. Кухаренко, считавшего ее балтской.