Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

Тема границы России и возможности хотя бы однажды оказаться за ее пределами была душевной болью Пушкина. В «Путешествии в Арзрум» Пушкин пишет: «Арпачай! Наша граница! <���…>. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России» (1829–1835 гг.).

Примечательно, что при таком интенсивном отношении к теме границы Пушкин во всех стихах и письмах, связанных с польским восстанием 1830–1831 гг., никак не обозначает западную, сухопутную границу со стороны России. И лишь слабый намек на эту природно-историческую границу содержится в стихах «Бородинская годовщина», написанных в 1831 г., после взятия Варшавы. В них поэт вспоминает годовщину Бородина: «Шли же племена, / Бедой России угрожая; / Не вся ль Европа тут была?» – и далее, переходя к событиям 1831 г. и обращаясь к этой «Европе», явно причисляет к ней и Польшу: «Ступайте ж к нам: вас Русь зовет! / Но знайте, прошеные гости! / Уж Польша вас не поведет: / Через ее шагнете кости!..» Далее поэт, упоенный кровавой победой России, перечисляет, что потеряла бы она в случае победы поляков и невольно обозначает границу как бы с «польской точки зрения»: «…скоро ль нам Варшава / Предпишет гордый свой закон? / Куда отдвинем строй твердынь? / За Буг? до Ворсклы? до Лимана?»

Здесь важно, что первой угрозой русскому могуществу представляется отодвижение границы на восток, «за Буг», и этим Пушкин (опять полуинтуитивно) намечает истинную природную и историческую границу собственно Европы и Скифии-России, проходящую вблизи среднего течения Западного Буга. Именно тут проходила граница Руси и Польши при Ярославе Мудром и Болеславе Храбром, здесь же вновь пролегла западная граница России в 1795–1814 гг., после третьего раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией, о чем Пушкин высказался так: «Екатерина II <���…> поставила Россию на пороге Европы» (1836 г., письмо к Чаадаеву). Сюда же вернулась граница в 1939 г., после четвертого раздела Польши между Германией и СССР, приведшего ко Второй мировой войне, и оставалась здесь до распада СССР в 1991 г. Эта граница поразительно точно совпадает с природной растительно-климатической «буковой границей» и западной границей «славянской прародины», о чем – в соответствующем разделе эссе.

Устойчивое чувство, что «Россия – не Европа», вновь прорывается после подавления очередного восстания поляков в 1863 г. в стихотворении Ф. И. Тютчева. Когда генерал-губернатор Петербурга А. А. Суворов (внук генералиссимуса) отказался подписать приветственный адрес генералу М. Н. Муравьеву, за жестокую расправу с польскими повстанцами получившему прозвище Вешатель, Ф. И. Тютчев отозвался на это следующим глумливым стихом: «Гуманный внук воинственного деда, / Простите нас, наш симпатичный князь, / Что русского честим мы людоеда, / Мы, русские, Европы не спросясь!..» Этого же «людоеда» Тютчев далее называет тем, «Кто отстоял и спас России целость».

Таким образом, южная граница России по текстам Пушкина (преимущественно поэтическим) проходит по Крыму и Кавказу, юго-восточная – по Китайской стене, а западная граница с «Европой» (в пушкинском понимании) проводится по Балтике и неопределенно намечается по Западному Бугу. По Тютчеву, Россия на западе включает всю Центральную Польшу с Варшавой («Царство Польское»). В своей поэзии оба противопоставляют Россию и Европу.

При этом, несомненно, и Пушкин, и Тютчев отлично знали, что наиболее развитая часть России с обеими столицами находится в Европе в соответствии с принятым географическим членением. Пушкин в своей прозе иногда намечает границу Европы там, где ее проводила античная традиция V в. до н. э. – V в. н. э.: по Керченскому проливу (Боспору Киммерийскому) и Дону (Танаису). «Из Азии переехали мы в Европу на корабле», – так поэт обозначает свой переезд из Тамани в Керчь («Отрывок из письма Д.», 1820–1824 гг.). Сразу после упоминания о выезде из Новочеркасска на юг (т. е. после переправы через Дон) следует: «Переход от Европы к Азии делается час от часу чувствительнее» («Путешествие в Арзрум», 1829–1835 гг.). Однако в сознании русского читателя глубоко запечатлеваются именно поэтические формулы, выражающие, усиливающие и закрепляющие национальные стереотипы сознания, и фраза: «Иль нам с Европой спорить ново?» – до жути актуальна и ныне.

Итак, суммируя образы поэзии и прозы Пушкина, получаем, что пространство западнее Керчи и Дона «От финских хладных скал до пламенной Тавриды», включая и Петербург, с одной стороны, географически, – Европа, а с другой стороны, по состоянию кристаллизующегося в поэте национального самосознания, – нечто противостоящее ей и ограниченное на западе Балтикой и Западным Бугом.

Поразительно, но намеченные в поэтических образах границы Рос-сии и Европы, по Пушкину, чрезвычайно близки границам Скифии (или Сарматии + Скифии), намеченным античной традицией землеописания и картографии в VII в. до н. э. – II в. н. э. Более того, в те отдаленные времена не существовало никакой организованной системы власти, которая объединяла хотя бы бóльшую часть этой Скифии, – и тем не менее ощущение ее особости по отношению к другим частям суши и наличие неких «силовых линий», которые пронизывают и объединяют ее, уже присутствовало. А сопоставление показаний письменных источников с данными археологии позволяют полагать, что некоторые из этих «силовых линий» (священные пути между религиозными центрами) возникли не позже III тыс. до н. э. И уже с VI в. до н. э. по разному решался вопрос о том, как Скифия (или неопределенное пространство, населенное «скифскими народами») соотносится с Европой и Азией.

Таким образом, комплекс проблем, связанных с огромностью, цельностью и географо-этнографическим своеобразием Скифии, с меняющимся содержанием этой цельности и своеобразия, с ее внутренним членением и внешними границами, восходит как минимум к античной эпохе. Тогда впервые осознающая себя Европа, центром и органом самосознания которой была Эллада, смотря извне глазами своих географов, историков и поэтов на огромные пространства к северу и северо-востоку от Понта, впервые открывала для себя Скифию и выделяла ее из остальной ойкумены. А в XIX в. Скифия, обретя свое политическое выражение в Российской империи, осознавала сама себя, свою особость и соотнесенность с окружающим миром, свою силу и слабость, правоту и неправоту в первую очередь именно перед лицом Европы. Это самосознание выражалось и в действиях политиков и полководцев, и в сочинениях русских мыслителей, историков и поэтов (у последних наиболее откровенно и образно).