Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

Это сказано с горечью и болью – и не вполне справедливо. Николай I искренне и с осознанием своей миссии служил суровому и примитивному (как он сам) языческому богу Империи Российской, который заслонял и искажал для него более высокие уровни Вселенского сознания, обычно именуемого Богом.

Не этот ли государственно-национальный «бог» как бы невзначай появляется у Пушкина в известных четверостишиях из 10-й главы «Евгения Онегина» (частично уничтоженной, частично зашифрованной)?

Хотя формула «русский бог» восходит к официозной литературе периода 1812 г., у Пушкина она обретает особый смысл, как бы завершая (и суммируя?) все перечисленные ранее компоненты той русской победы, которая на некоторое время сделала Россию сильнейшим государством в Европе («остервенение народа» – психологический склад этноса, «Барклай» – разумный европейский компонент, «зима» – особенности континентального климата на безмерных пространствах). «Русский бог» выступает здесь скорее не как альтернатива этим причинам победы, а как нечто высшее, вбирающее в себя эти (и другие?) компоненты, разрешающие ситуацию («бог помог»).

Очень близкий образ появляется и у конгениального Пушкину в имперской тематике Тютчева в стихотворении «Неман» (о переходе Немана Наполеоном в 1812 г., написано в первый год Крымской войны – в 1853-м). Наполеон осмысляется здесь как «могучий южный демон» и даже «как некий бог».

Возможно, Тютчев на прямой вопрос ответил бы, что «Другой» – это вселенский Бог, вершитель судеб, но в системе образов данного поэтического текста сей персонаж, названный «Другим» по отношению к Наполеону, «южному демону» и «некому богу», несомненно ближе «по рангу» к этим сущностям и образам.

Национальное божество (или демон), выявляемое в приведенных строках Пушкина и Тютчева, представляется неким предвестием образа «демиурга – народоводителя сверхнарода» в системе метафизических прозрений величайшего мистика-историософа, а также поэта Даниила Андреева (1906–1959 гг.). Но напомню, что, по Д. Андрееву, реальную борьбу «на инфрафизическом уровне» ведут не демиурги, а их порождения – уицрáоры, демоны великодержавия, которые отдаленно напоминают «чудищ морских глубин», т. е. спрутов. Эти примитивные, но необходимые для сохранения сверхнарода сущности предстают в описании прорывов сознания визионера куда более образно убедительными, чем демиурги. Описанное им первое «видение» русского уицраора имело место в Москве, около храма Христа Спасителя (воздвигнутого в память о победе 1812 г.) в августе 1921 г. (месяц смерти Блока [107]и Гумилева).

Родственный уицраору жуткий образ имперства (не только российского) в виде чудища возникает еще до Даниила Андреева в поэзии А. К. Толстого, А. Блока, М. Волошина. Однако впервые подобный образ – Российская империя в виде стоглавой Сциллы – явлен А. Н. Радищевым в 1790 г. в эпиграфе к «Путешествию из Петербурга в Москву»: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» (взято из описания Сциллы в «Телемахиде», переведенной Тредиаковским) [108].

Что касается предъявленного Тютчевым Николаю I обвинения в «лицедействе», то последнее есть необходимый элемент в служении государственно-национальному «богу имперства» (впрочем, и в служении Богу во многих конфессиях). А объявление всех дел царя «призраками пустыми» – не крах ли это политических позиций и историософских пророчеств самого Тютчева?

Печально другое. В служении богу имперства не только государственные мужи и полководцы проявляли жестокость, но и лучшие поэты, попавшие под его воздействие, принимали, оправдывали и воспевали происходившие в ходе войны жуткие проявления жестокости, о которых были прекрасно осведомлены. Наиболее яркие примеры опять-таки касаются событий, при которых Скифия-Россия сама нарушала свою западную природно-историческую границу с собственно Европой, т. е. событий в Польше. Тютчев, оправдывая действия русских войск в 1831 г. при взятии Варшавы в уже упоминавшемся стихотворении «Как дочь родную…», утверждает:

Т. е. он не отрицает, что все перечисленное имело место, а лишь только объясняет, что нас «одушевляло» не это, а стремление

Образ «чревобесия меча» неуклюжий – но выразительный: это когда меч вонзается в чрево и там поворачивается, чтобы внутренности вывалились. Но все же меч этот лишь символически обозначает зверство войны, он из того же античного реквизита, что и Агамемнон-Россия, его дочь-Варшава, феникс, пепл…

У Пушкина сказано точнее и конкретнее. В 1824 г. в неоконченном стихотворении «Графу Олизару» А. С. Пушкин вспоминает роковое событие тридцатилетней давности – штурм и взятие в 1794 г. Праги, предместья Варшавы, определившее утрату Польшей своей государственности. Граф Олизар, поляк, сватался в 1823 г. за Марию Раевскую и получил отказ, закономерность которого Пушкин воспевает так:

Но главное здесь – примеры давнишней вражды двух «племен»:

Крайне объективно: наша только стонет, а ваша – гибнет. Но что-то не ладится у Пушкина с перечислением обид более чем двухсотлетней давности, нанесенных поляками:

После Кремля он, возможно, хотел упомянуть о пленении в XI в. поляками, приглашенными русским князем, Киева, но что-то не задалось с размером. Зато далее, когда речь заходит о сравнительно недавних славных победах русского оружия, которых не могут простить поляки, голос поэта обретает силу, в нем чувствуется упоение, звучные строки насыщены образами: