Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

Вопреки мнению Бердяева, даже «туранско-татарская концепция» евразийцев не была вполне оригинальна. Еще в XIX в. польский историк Ф. Духинский утверждал, что русские не славяне, а принадлежат «к туранскому племени». А наиболее аргументированную и эмоционально окрашенную концепцию о месте «татарщины» в русской истории дал поэт А. К. Толстой, возразивший Духинскому: «русские – европейцы, а не монголы». Он признавался и в особой любви к древнейшему (IX–XI вв.) периоду русской истории, окончившемуся при Ярославичах, который называл «европейским периодом» или «норманнско-русской эпохой», и в ненависти «к московскому периоду» (письма к Б. М. Маркевичу и к К. Сайн-Витгенштейн, 1869 г.). Событиям первого периода посвящены лучшие историко-эпические баллады поэта, причем в наиболее любимой им («Змей Тугарин») дается развернутая в образах концепция, определяющая место «татарщины» в русской истории:

«Но дни, погодите, иные придут, / И честь, государи, заменит вам кнут, / А вече – каганская воля!»;

«И снова подымется русский народ, / И землю единый из вас соберет, / Но сам же над ней станет ханом!»;

«И будет он спины вам бить батожьем, / А вы ему стукать, да стукать челом»;

«И вот наглотавшись татарщины всласть, / Вы Русью ее назовете!»;

«И предкам великим на сором, / Не слушая голоса крови родной, / Вы скажете: Станем к варягам спиной, / Лицом повернемся к обдорам» (т. е. к Уралу. – Д. М .).

В этих ритмических строках негативный образ роковой для русской истории «татарщины» выявлен не менее сильно, чем в статьях Трубецкого и Савицкого ее позитивный образ. А великодержавная убежденность евразийцев в том, что «Россия… вершит судьбы Европы и Азии», более емко и определенно выражена уже Тютчевым в стихотворении «Русская география», написанном в 1848–1849 гг. после (или во время) вторжения русской армии в Венгрию и поражения революционных выступлений в ряде стран Европы. Напомню, что «град Петров» в стихотворении – это Рим, а не Петербург.

Этот шедевр мог бы послужить отправным и опорным пунктом для увлекательной и поучительной монографии. Предлагаю читателю самому поупражняться в осмыслении намеченных Тютчевым перспектив, отчасти реализованных правителями СССР. Во всяком случае, знаменитая «встреча на Эльбе» в 1945 г. и образование вассальной ГДР здесь явно предугаданы. Монолитная непрерывность «от Эльбы до Китая» составляет ядро будущей евразийской империи и навсегда решает проблему поглощенной и переваренной ею Польши. Сама западная граница по Эльбе, вероятно, обусловлена тем, что в VII–IX вв. там действительно проходила западная граница расселившихся с востока славян, о чем Ф. И. Тютчев мог знать. Но что уж там граница по Эльбе, если Рим – наш, и там сидит православный папа (как явствует из синхронной стихам статьи Тютчева)! А что сказать о границе «От Нила до Невы», «от Ганга до Дуная»: вся Передняя Азия, Индостан и Балканский полуостров – наши! Это уже размах возлюбленного евразийцами Чингисхана!

При этом Тютчев отлично понимал, какие ограниченные возмож-ности предоставляет Россия 1840-х гг. для бытия и развития личности, в особенности личности женщины. В те же 1848-е гг. из него излилось стихотворение:

Конец 1840-х гг. – время знакомства и сближения Ф. И. Тютчева с Е. А. Денисьевой (с 1850 г. – его возлюбленной). Уж не ей ли посвящены эти стихи? И такую-то Россию Тютчев хочет распространить от Эльбы до Нила, Ганга и Китая?

Отметим, что Тютчев, осуществляя мечту Петра I, легко отдает России весь Индостан и его реки (Ганг, а заодно и Инд, лежащий между Гангом и Евфратом), но сохраняет незыблемую границу с Китаем, не покушаясь на Хуанхэ и Янцзы. Правда, неясно, где точно мыслилась ему эта надежная граница.

Более всего «Русская география» Тютчева перекликается с документом, известным как «политическое завещание Петра I» и впервые опубликованным в 1830-х гг. во Франции. Этот документ, якобы обнаруженный кавалером д’Эоном в Петергофском дворце не ранее середины XVIII в., несомненно, не является завещанием Петра и, вероятно, был создан кем-то из иностранцев, враждебно настроенных к России. Однако, как резонно считает крупнейший исследователь Петровской эпохи Е. В. Анисимов, составитель документа «уловил многие общие тенденции имперской политики России XVIII в. и экстраполировал их <���…> на время Петра». В этом документе среди прочего планируется захват Россией Польши, Индии и Турции с Константинополем, однако, в отличие от текста Тютчева, не упоминается о завоевании Рима. Любопытно, что в СССР «политическое завещание Петра I» было полностью опубликовано лишь однажды, в 1946 г., когда оно было особо актуально в связи с планами и действиями Сталина по «коммунизации» и подчинению ряда стран на континенте Евразия.

В 1848 г. Тютчев пишет статью «Россия и революция», которая в рукописи была прочитана Николаем I и рекомендована им для напечатания за границей. Однако в своей политической поэзии Тютчев выражался круче, чем в статьях. Когда в 1854 г., в разгар Крымской войны, Николай I прочитал написанное им «Пророчество» о предполагавшемся в 1853 г. завоевании Стамбула-Константинополя (в 400-ю годовщину захвата его турками):

он зачеркнул два последних стиха и написал: «Подобные фразы не допускать» [105]. Такого рода стихи Тютчева предвосхищают и далеко перекрывают смутные претензии евразийцев на лидерство России-Евразии в Европе и Азии (т. е. в истинной Евразии).

Поражение в Крымской войне было тяжким ударом для Тютчева-историософа, и после смерти Николая I он так высказался в 1855 г. о потенциальном «всеславянском царе», политику которого при его жизни (в том числе и расправу над Польшей в 1830–1831 гг.) он в целом одобрял: