Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

Игнорируя все это, некоторые евразийцы строили свою концепцию политического единства своей Евразии на трех фигурах: Чингисхане, Петре Великом и Ленине. Агрессивный порыв Чингисхана к овладению континентом Евразия (сопровождаемый массовым, разнообразным по методам уничтожением и порабощением коренного населения) кратко обрисован выше. Относительно Петра I следует напомнить, что после необходимого для России возвращения на берега Балтики и в оркестр европейских держав он полностью отдался своей тайной иррациональ-ной мечте – освоению пути в Индию и в конечном счете овладению ею. Для этого были предприняты и военная экспедиция в Среднюю Азию, и Персидский поход с захватом Азербайджана и Северо-Западной Персии, и попытка взять под свое покровительство эфемерное пиратское государство на Мадагаскаре, лежащем на морском пути в Индию. Что касается Ленина, то уже в 1918–1920 гг. он раскрылся на «пробном камне» российской истории – на проблеме западной границы и Польши. Развал российской армии, осуществленный большевиками, имел следствием оккупацию Германией огромной части Европейской России, что было закреплено Брестским миром. Одновременно Брестский мир означал отказ России от союзнических обязательств по отношению к Франции и Англии и, соответственно, лишение ее всех разнородных выгод, которые получили страны-победительницы уже к концу 1918 г. после капитуляции Германии и Австро-Венгрии. Россия, превратившаяся в СССР, стала страной-изгоем наряду с Германией, что, естественно, и подталкивало ее к союзу с последней.

Польшу, вновь обретшую в 1918 г. свою государственность, возглавил Ю. Пилсудский, одержимый нереальной, исторически и географически ложной идеей воссоздать Польшу в границах до 1772 г. 25 апреля 1920 г. польская армия совместно с войсками Украинской директории, возглавляемой С. В. Петлюрой, вторглась в Советскую Украину и вскоре взяла Киев. Большевики и лично Ленин, играя на струнах патриотизма и полонофобии, призывают в армию царских офицеров и унтер-офицеров, и Красная армия переходит в контрнаступление. И здесь вновь слышится голос древней природно-этнической границы, на этот раз использующий как рупор министра иностранных дел Британии Керзона, призвавшего заключить перемирие, остановив войска на «линии Керзона», весьма близкой неоднократно очерченному выше рубежу.

Но Красная армия, возглавляемая бывшим гвардейским подпоручиком М. Н. Тухачевским, переходит этот рубеж и продолжает наступление под лозунгом «На наших щитах мы принесем трудящемуся человечеству счастье и мир. Вперед на Запад! На Варшаву! На Берлин!». Однако затем происходит «чудо на Висле», и разгромленная Красная армия откатывается назад. Поляки наступают и вновь переходят древний рубеж и «линию Керзона». Затем фронт стабилизируется, и в 1921 г. заключается мир, но к Польше отходят западные земли Украины и Белоруссии, «освобождение» которых позволит большевикам в 1939 г. хоть как-то прикрыть и оправдать свой предательский удар в спину сражающейся с Гитлером Польши.

Таким образом, «иконостас» евразийцев, их «троица» в составе Чингис-хана, Петра I и Ленина [104], равно как и некоторые высказывания самих евразийцев, выдают их тайные агрессивные импульсы и претензию на мировое господство, роднящие этих страстных мыслителей, талантливых и эрудированных ученых-патриотов с большевиками-интернационалистами. Философ Н. А. Бердяев писал в 1925 г.: «Евразийство есть прежде всего направление эмоциональное, а не интеллектуальное, а эмоциональность его является реакцией творческих национальных и религиозных инстинктов на происшедшую катастрофу. Такого рода душевная формация может обернуться русским фашизмом». Он видел в евразийстве всплеск давних русских интуиций и инстинктов и считал, что в их построениях «оригинальна только туранско-татарская концепция русской истории у кн. Н. С. Трубецкого».

Действительно, в этой концепции немало верных наблюдений, и до крайности заостренных, как, например: «Московское государство возникло благодаря татарскому игу», «Русский царь явился наследником монгольского хана» (1925 г.), и более взвешенных: «Русская государственность в одном из своих истоков произошла из татарской»; «Прививка к русской психике характерных туранских черт сделала русских тем прочным материалом государственного строительства, который позволил Московской Руси стать одной из обширнейших держав» (1925 г.). Напомню, что под «туранцами» Н. С. Трубецкой практически понимает почти все неиндоевропейское коренное население России. Полагаю, что «прививка туранских черт» имела следствием отнюдь не только территориальное разрастание России.

Весьма уязвимо и следующее положение в «туранско-татарской концепции» Н. С. Трубецкого: «Большевизм есть такой же плод двухсотлетнего романо-германского ига, как московская государственность была плодом татарского ига <���…>. И когда сопоставишь <���…> аттестат школы татарской и аттестат школы романо-германской, то невольно приходишь к тому заключению, что татарская школа была вовсе не так плоха…» В подобных высказываниях о роли «турано-татарского» и «романо-германского» компонентов начисто утрачивается память о роли и ответственности за свою историю исходных русских компонентов – восточнославянского и древнерусского, вобравшего в себя, наряду со славянским, этнопсихологическое, культурное и религиозное наследие скандинавов, балтов, финнов, Византии. Такие тексты порождены ослепляющей разум ненавистью по отношению к Западу, к собственно Европе, разнородное воздействие которой, способствовавшее, например, возникновению великой русской поэзии, прозы, философии, превращается у Трубецкого в гнетущее «иго». И, отнюдь не защищая большевизм, замечу, что его можно было бы, скорее, рассматривать (в образном стиле Трубецкого) как результат взаимодействия германо-романского импульса (а по Бердяеву – и спроецированного на пролетариат иудейского мессианизма Маркса) с глубинными собственно российскими традициями, в том числе и «туранским наследием», которые задолго до появления марксизма в Европе способствовали формированию в народно-государственном менталитете тех черт, которые поэт, любивший отчизну особой, «странною любовью», запечатлел в следующем образе:

Приятие такой имперско-рабской Россией западного марксизма делало естественным формирование большевизма, выразившего свою суть в сталинизме. В целом исторические и политические приоритеты евразийцев, их отвержение (а иногда и предательство) европейских традиций заставляет признать, что выделяемое ими территориально-историческое единство следовало бы называть, по меткому слову П. Н. Милюкова, Азиопой, а их самих – азиопцами.