Вадим Волобуев - Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле

Как не закружилась голова у самого Войтылы? Вмиг взлетев из руководителей пусть важной, но одной из многих епархий, в политики глобального масштаба, мог ли он не испытывать страх? Выходец из крохотного городка во второстепенной стране, отныне он управлял древнейшей и крупнейшей организацией на Земле; его словам теперь внимали не миллионы даже — миллиарды людей. Как тут не растеряться?

У Войтылы имелся, конечно, опыт выступлений перед публикой, но главное — его укрепляла вера в Божью опеку. Он вел себя так, словно сызмальства готовился к этой роли: не лез за словом в карман и говорил одинаково гладко и с журналистами, и с дипломатами, да еще на разных языках. Папа-полиглот — не потому ли на него пал выбор кардиналов? Вышиньский, к примеру, за всю жизнь посетил только две страны — Италию и ФРГ, а из языков знал лишь латынь да итальянский. Войтыла же побывал на разных материках и неплохо говорил по-французски, по-испански и даже по-немецки. Идеальное лицо церкви.

С чего же он начал свое апостольское служение? С визита в клинику «Джемелли», где лечился Дескур. Впрочем, удивить такой поступок мог лишь того, кто не знал нового понтифика. Для знакомых этот шаг выглядел вполне естественно. Он поехал в открытой машине и белом папском одеянии, благословляя изумленных римлян, которые не думали так скоро узреть понтифика на улицах своего города. А больше всех был изумлен, вероятно, сам Дескур, вряд ли ожидавший увидеть однокурсника в сутане римского папы [557].

Стиль общения нового первосвященника подкупал своей простотой. Войтыла говорил живым языком и сыпал шутками. В своей первой речи перед верующими с балкона собора Святого Петра он заранее попросил прощения за ошибки в итальянском и призвал всех помогать ему в изучении этого языка. Когда сопровождавший его в клинику «Джемелли» заместитель госсекретаря Джузеппе Каприо подсказал, что при встречах с простыми смертными принято благословлять их, Войтыла, запомнив это, свою первую пресс-конференцию завершил словами: «Да, и я забыл вас благословить» [558].

Но о чем он никогда не забывал, так это о друзьях. Спустя несколько дней написал письма двоюродной сестре Фелиции Вядровской, «духовной сестре» Ванде Пултавской и профессору Свежавскому, напророчившему ему понтификат. А на церемонию интронизации отправил личные приглашения нескольким «знаковцам», в их числе Цивиньскому и Мазовецкому.

Польские власти не знали, как на все это реагировать, тем более что Цивиньский с Мазовецким из‐за своей оппозиционной деятельности считались невыездными. Но проблема была шире. Как вообще относиться к Ватикану, где принял бразды правления соотечественник? Конколь оставил красноречивое описание того, в каком настроении пребывали члены Политбюро, получив известие об итогах конклава: «Полная растерянность. Ольшовский [559]проливает на белые брюки чашку кофе. Тяжкие вздохи. Чирек [560]выдвигает тезис, который пришел нам в голову по дороге из Союза журналистов в ЦК — „давайте задумаемся… в конце концов, пусть уж лучше Войтыла будет папой там, чем примасом здесь“. Мысль удачная. Всем нравится. Всеобщее облегчение» [561].

Оторопь, в которой пребывали власти, выдало корявое заявление пресс-атташе правительства, в котором Войтылу косноязычно называли «соотечественником народа» и чеканными формулами пропаганды заверяли, будто он «идет дорогой всестороннего прогресса». Скрепя сердце, власти в лице первого секретаря, премьер-министра и председателя Госсовета разродились поздравительной телеграммой земляку, где отдавали дань его участию в «строительстве социалистической отчизны» [562]. Все это выглядело жалко и смешно. Партийцы и сами понимали, что почва уходит из-под ног. Но надо было делать хорошую мину при плохой игре, и ответственные органы попытались изобразить дело так, будто стакан наполовину полон, а не наполовину пуст.

Важнейший принцип пропаганды гласит: если что-то идет не по плану, притворись, будто это такой хитрый план. Очень скоро газеты и телепередачи разразились бодрыми заявлениями: «Приход поляка в Апостольскую столицу — это признание достижений ПНР», «Закономерно, что именно социалистическая Польша дала миру первого польского понтифика», «Ясно одно: Иоанн Павел II родом из Кракова, который находится в государстве, строящем социализм, а это государство принадлежит к социалистическому лагерю. История хоть и допускает зигзаги, но в целом движется вперед». Писатель Казимир Брандыс, иронизируя над партийной пропагандой, записал в дневнике: «Стать римским папой? Поляк сумеет!» [563]

— Теперь ты сможешь продавать свои фотографии с Войтылой как предметы культа, — мрачно пошутил Каня, провожая Конколя в Рим на церемонию инаугурации.

Недавний гроза и ужас епископата, Конколь, прибыв в Ватикан, подобострастно сообщил Войтыле, что как раз перед конклавом видел сон, где его выбрали папой. Тот рассмеялся: «Епископ Домбровский уже говорил мне об этом. Я еще удивлялся, откуда дар ясновидения у такого человека?»

— Это не ясновидение, а наша разведка, — сострил председатель Госсовета Генрик Яблоньский, присутствовавший при разговоре.

— Я высоко ценю вашу Службу безопасности, но все же вряд ли она имеет резидентуру в Ватикане, — ответил первосвященник. А затем спросил Конколя: — Но что же с моим польским паспортом? Отдавать его или сохранить?

— Ваше святейшество, — с чувством заявил министр. — Паспорт действителен навечно и его не надо продлевать.

— Вот и славно! А то ксендз Дзивиш беспокоился.

Каня ядовито прокомментировал эту беседу в Варшаве:

— Ну наконец-то ты сделал что-то по уму, Казик.

— Это оттого, что у тебя совета не спрашивал, — в тон ему отозвался Конколь [564].

Еще вчера эти люди мнили себя вершителями судеб страны и церкви, а сегодня, когда их соотечественник вдруг вознесся на недосягаемую высоту, мелко препирались, точно мыши, шуршащие в коробке из-под ботинок. Кого теперь интересовали их дрязги, когда вся Польша на целых четыре часа приникла к телевизорам, следя за интронизацией своего кардинала? Могла ли партия предложить нечто подобное? Никакой полет Гермашевского, никакой визит Никсона или тем более партийный съезд, сколь судьбоносными бы их ни объявляли, не вызывали и десятой доли того интереса, с которым поляки наблюдали за торжеством соплеменника в Риме.

Факт показательный: власти, до того неустанно воевавшие с церковью, расписались в идеологическом банкротстве, когда допустили прямую трансляцию церемонии возведения на престол Иоанна Павла II. А тот, словно добивая их, на весь мир объявил, что принадлежит к народу, «чья история и тысячелетняя традиция проникнуты живой, нерасторжимой и глубоко прочувствованной связью с престолом святого Петра, к народу, который неизменно доказывал свою преданность римскому престолу» [565]. Каково это было слушать членам Политбюро и особенно Станиславу Кане? Каково им было знать, что все это слышат и их сограждане?