Александр Чудинов - История Французской революции: пути познания

Эти особенности сочинения Тэна вызвали резкую критику со стороны либеральных историков, и прежде всего наиболее видного из них — Альфонса Олара. Либеральная, республиканская историография, защищая ведущие начало с 1789 г. традиции либеральной демократии, не желала «компрометировать» Революцию признанием факта широкого размаха народного насилия в революционные годы. В 1907 г. Олар выпустил книгу «Тэн — историк Французской революции» [97] Aulard A. Taine, historien de la Révolution française… P. 1907. . Отметив все, даже самые мелкие, ошибки Тэна, вплоть до неточностей в сносках, Олар сделал вывод, что работа этого исследователя оказалась «совершенно бесполезной для исторической науки». Выступление Олара послужило поводом для появления брошюры Кошена, который, однако, не ограничился рассмотрением позиций участвовавших в дискуссии сторон, а попытался дать собственную оценку положения во французской историографии революции на рубеже ХІХ — ХХ вв. Подчеркнем, что поскольку Кошен видел кульминацию революционных событий в якобинской диктатуре, то и к другим историкам он относился в зависимости от того, как они трактовали данный период.

До Тэна изучение Революции, отмечал Кошен, развивалось в рамках двух концепций: «концепции обстоятельств» и «концепции заговора». Приверженцы первой — сторонники Революции — пытались объяснить происхождение якобинского режима влиянием внешних обстоятельств. Действия людей 93-го года были якобы обусловлены несчастьями, их окружавшими. «На их месте каждый здравомыслящий и храбрый человек действовал бы так же», — утверждали эти историки [98] Cochin A. Les sociétés de pensée et la démocratie… P. 75. . Олар, по мнению Кошена, шире, чем кто-либо другой, использовал данную концепцию, оправдывая даже последние акты террора обстоятельствами войны. Согласно Олару, установление революционной диктатуры было лишь «крайним средством ведения войны». Но исследователи, разделявшие подобную точку зрения, забыли, что режим 93-го года имел в основе определенный принцип, писал Кошен, — это была «чистая или, говоря словами Тэна, прямая демократия», сосредоточение всей власти в руках народа. Но поскольку народ не мог сам заниматься административными делами и вникать во все детали управления, ему был необходим орган надзора за властями. Таким органом стали революционные общества — «глаз народа», как их тогда называли. Именно они воплощали в себе, по убеждению сторонников нового режима, народ. «Чистая демократия — режим обществ», — отмечал Кошен [99] Ibid. P. 75, 78. .

Все вышесказанное мы, в принципе, можем принять без возражений. Правомерна критика широко распространенного в историографии XIX — начала XX в. отождествления якобинской диктатуры с режимом военного положения, ибо сводить якобинский режим к чрезвычайным мерам военного времени — «значит вовсе не замечать проблемы революционного правительства, т. е. классического образца специфической формы власти — революционной диктатуры…» [100] Старосельский Я. В . Проблема якобинской диктатуры. М., 1930. С. 4–5. Одной из характерных черт, обусловленных этой спецификой, было широкое вовлечение масс в управление государством, осуществлявшееся через сеть революционных обществ. Кошен тонко подметил слабое место либеральной историографии — стремление разделить как несовместимые понятия «революционная диктатура» и «демократия». Сам он был убежден, что якобинский режим являлся наиболее последовательной формой демократии, какие до того времени знало человечество. Но из этого положения, в целом верного по отношению к начальному периоду якобинской диктатуры, он делал довольно тенденциозный вывод: поскольку якобинская диктатура не была результатом «обстоятельств», политика террора — нормальная форма функционирования любой действительно демократической власти.

Кошен, протестуя против абсолютизации военного фактора как причины революционной диктатуры, впадал в иную крайность и вообще отрицал всякое влияние войны внешней и гражданской на действия якобинского правительства, хотя именно ожесточенная классовая борьба и побудила революционеров прибегнуть к террору. По мнению Кошена, сам по себе принцип всевластия народа неизбежно предполагает отказ от норм морали и права, ибо согласно этому принципу мерилом нравственности и правомерности любого поступка становится соответствие его «всеобщей воле», то есть воле «народа — суверена». «Мы утверждаем, — писал Кошен, — что сама идея революционного закона, или революционного акта, в том точно смысле, как это понимали в 93-м году, иными словами, акта формально законного, однако попирающего все элементарные нормы права и морали, не появилась бы без принципа прямого суверенитета народа и порожденного им социального режима [режима «прямой демократии». — А. Ч .]. Впрочем, и практика это подтверждает: вести гражданскую и внешнюю войны приходилось не только людям, находившимся у власти в 93-м году, но лишь они одни поставили террор в порядок дня и заставили гильотину действовать непрерывно» [101] Cochin A. Les sociétés de pensée et la démocratie… Р. 109. .

Призывы защищать республику и бороться с контрреволюцией не были обусловлены реальными обстоятельствами, утверждал Кошен, они служили лишь прикрытием для репрессивной политики. «Когда акты народной власти приобретали в некоторой степени незаконный характер и становились тираническими, они всегда преподносились как действия ради общей обороны и общественного спасения» [102] Cochin A. Les sociétés de pensée et la démocratie… P. 110. . Тезис о защите республики пронизывал все документы революционного правительства, а поскольку именно их исследовали в первую очередь Мишле и Олар, Кошен, считая, что данный вид источников не отражал реальной действительности, отрицал правомерность выводов, содержавшихся в трудах этих историков. Олар, по словам Кошена, изучал не содержание, а лишь внешний фасад, не то, что происходило на самом деле, а лишь то, что об этом писали: он был «привязан к абстракции прав человека, к фикции народа — суверена и всеобщей воли». Критикуя Олара, Кошен ставил под сомнение научную ценность всей «патриотической», «проякобинской» историографии, ибо, по его убеждению, отказ от тезиса «обороны», от аргумента «общественного спасения» неизбежно должен повлечь за собой отказ от оправдания революции [103] Ibid. P. 109, 113. .

С большей симпатией писал Кошен о сторонниках «концепции заговора», к которым он относил всех противников Революции. Они, отмечал Кошен, совершенно верно указывали на острые противоречия между якобинцами и широкими народными массами, однако ошибочно сводили происхождение якобинской диктатуры к заговору отдельных индивидов. Эта традиция ведет начало еще с Термидора, когда уцелевшие жертвы Террора обвиняли в своих несчастьях конкретных лиц: «Дантон отвечал за убийства в тюрьмах, Кутон — за убийства в Лионе, Мэнье — в Оранже; Фукье поплатился за революционное правосудие, Марат — за прессу, Робеспьер — за все на свете» [104] Ibid. P. 89. . В историографии подобные взгляды первым изложил в наивной форме аббат О. Баррюэль, автор многотомной истории якобинизма, объявивший революцию результатом масонского заговора [105] Barruel A. Mémoires pour servir à l’histoire du jacobinisme. Vol. 1–4. L., 1797–1798. .