Александр Чудинов - История Французской революции: пути познания

Одним из важнейших результатов «великой перековки» стало, по мнению автора книги, утверждение в исторической науке специфической «культуры партийности». «Партийность в этом смысле означала самоидентификацию ученых с политическим сообществом, подразумевавшую абсолютное подчинение установленным им и в нем нормам. В узком смысле это означало распространение на ученых (независимо от наличия партбилета) той специфической дисциплины, что отличала большевистскую организацию и закрепилась в структуре политического образования. <���…> Вся система знания восприняла различные структурообразующие принципы правящей партии — строгую иерархичность (в частности, образование «штаба науки»), корпоративную замкнутость, тяготение к единомыслию в виде монополии одной теории, одной школы, одного лидера» (Гордон А. В. С. 101–102).

Подробный анализ различных аспектов этой культуры партийности и ее проявлений в исторической науке занимает значительную часть монографии А. В. Гордона и является, на мой взгляд, одним из ее очевидных достоинств. Точные формулировки, яркие образы, тонкие наблюдения — все это хочется цитировать вновь и вновь. Впрочем, пересказывать чужую книгу — дело неблагодарное, лучше отослать читателя к первоисточнику. Ограничусь лишь тем, что приведу авторскую характеристику того нового типа научных работников, который получил распространение после «великой перековки»: «Культура партийности формировала особый тип людей науки, ставивших во главе угла ту или иную предписанную, усвоенную и нередко выстраданную идеологическую позицию. Как бы она ни менялась, ее смыслом в каждый данный момент оставалась исключительность, не допускавшая альтернатив» (Гордон А. В. С. 117).

Мне кажется, автор не случайно использовал здесь словосочетание «люди науки», избегая (возможно, подсознательно) термина «ученые», потому что собственно с учеными — теми, кто находится в поиске нового знания ради такового, эти служители предписанной сверху абсолютной «истины» имели мало общего. Скорее, они походили на жрецов, посвятивших свою жизнь хранению полученного свыше откровения. Да в общем — то и о «науке» здесь говорить трудно. Подобный свод целенаправленно отобранных и сакрализованных представлений о прошлом опять же следует отнести, скорее, к исторической памяти, нежели к научному знанию.

А оставалось ли тогда, в 1930-е гг., вообще хоть какое-либо пространство для научных исследований по истории? Или, чтобы постановка вопроса не выглядела безразмерно широкой, оговоримся — по истории Французской революции? Вопрос этот отнюдь не риторический: ответа на него у меня нет. И нет его, похоже, и у автора книги, который вообще выводит данный сюжет за рамки своей работы: «…Оценка продуктивности утверждавшегося режима функционирования советской науки в задачу моего исследования не входит. Для меня достаточно выявить его “режимность”…» (Гордон А. В. С. 127). Думаю, однако, в своей будущей книге об изучении Французской революции в СССР 1956–1989 гг., которую А. В. Гордон анонсирует во введении к настоящей работе (С. 18), ему все же так или иначе придется коснуться данной темы. Это будет необходимо хотя бы для того, чтобы по достоинству оценить перемены, произошедшие в советской историографии Французской революции после 1956 г., когда история — наука вновь расширила свои владения, потеснив историю — память, которая, впрочем, все же сохранила свое доминирующее положение.

Приведу лишь один пример, чтобы показать, насколько разным был уровень отечественной историографии Французской революции в 1930-е гг. и в постсталинский период. В сентябре 2006 г. автору этих строк и автору рецензируемой здесь книги довелось участвовать во франко-российском коллоквиуме, посвященном взаимовлиянию советских и французских исследований по истории Старого порядка и Революции XVIII в. В ходе дискуссии выяснилось, что ведущие на сегодняшний день французские специалисты по истории Революции хорошо знают и высоко ценят, с одной стороны, труды представителей «русской школы» конца XIX — начала XX в. — Н. И. Кареева, И. В. Лучицкого и Е. В. Тарле, с другой — появившиеся в 1960 — 1970-е гг. исследования советских ученых, прежде всего В. М. Далина и А. В. Адо. А вот работы советских историков 1920 — 1930-х гг., напротив, не только не находят никакого отклика в современной французской историографии, но и напрочь ею забыты. Причина тому отнюдь не в языковом барьере. Книга А. В. Адо [510] Адо А. В. Крестьянское движение во Франции во время Великой буржуазной революции конца XVIII века. М., 1971. , вышедшая на русском языке в 1971 г., была издана по-французски лишь в 1996 г., тем не менее даже в этот промежуток времени французские коллеги находили возможность знакомиться с содержавшимися в ней фактами и выводами. Довоенные же работы советских историков, хотя и регулярно анонсировались (по крайней мере в 1920-е гг.) во французской научной периодике усилиями А. Матьеза и его сподвижников, за малым исключением [511] Одним таких немногих исключений являются работы о «бешеных» Я. М. Захера, которые и в 1950 — 1960-е гг. высоко ценились зарубежными специалистами по данной проблематике. Однако с уходом из жизни А. Собуля, Р. Кобба, В. Маркова и других представителей их поколения интерес к теме «бешеных» в мировой историографии практически сошел на нет и имя Я.М. Захера оказалось точно так же забыто иностранными коллегами, как имена других советских историков 1920 — 1930-х гг. никакого следа в международной историографии практически не оставили. Похоже, ростки истории — науки, пробивавшиеся сквозь толщу формируемой советским государством исторической памяти, были слишком хилыми и невзрачными, чтобы быть замеченными издалека. Если, конечно, таковые вообще выживали.

В постсоветский период отечественная историография Французской революции пережила свою собственную «революцию». С падением политического режима, напрямую связывавшего свое происхождение с мировой революционной традицией, историческая память о французских событиях конца XVIII в. перестала быть для нашего общества средством самоидентификации. В отличие, к примеру, от истории Октябрьской революции 1917 г. или Великой Отечественной войны, история Французской революции сегодня уже не воспринимается в России как нечто напрямую связанное с нашей современностью. Тема утратила былую идеологическую актуальность. А ведь еще относительно недавно, в 1980-е гг., решение о том, как интерпретировать Французскую революцию в связи с ее 200-летним юбилеем, принималось в СССР на высшем государственном уровне — в Политбюро ЦК КПСС. И когда «прорабы Перестройки», критикуя «командно — административную систему», обращались к примерам из французских событий двухвековой давности, их читатели понимали с полуслова: пишем «Франция», в уме — «Россия». Но после 1991 г. прежний, политически ангажированный интерес к Французской революции испарился в мгновение ока. Широкой публике сегодня, по большому счету, безразлична как ее критика, так и ее апология. Едва ли не впервые в российской истории данная тема осталась предметом сугубо академического интереса. И на руинах исторической памяти об этом событии появились первые всходы научных исследований, посвященных сюжетам, которые для прежней истории — памяти были не слишком «удобны».