Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

В-пятых, Московское государство согласно и окажет содействие, чтобы Густаву-Адольфу «были на польском и литовском королевстве». Этим царь «воздает его к. в-ву своею дружбою и любовью» за помощь в возвращении Московскому государству исконных русских земель. Уже написано от имени царя в Турцию и Крым, в Польшу и Литву, что царь поддерживает кандидатуру Густава-Адольфа на польский престол и просит поддержать ее. Но условием этой поддержки является обязательство Густава-Адольфа, заняв польский престол, остаться в том же тесном союзе с московским царем, как и до сих пор: «по-прежнему в дружбе, и в любви, и в вечном докончанье, и в соединенье». Шведский король со своей стороны (через Русселя) предлагает «учинить и составить крепкий вечный наследственный мир меж обоих корон… также б и то в соединенье укрепить, чтоб друг другу должен был помогать: хотя который и понаклонится, ино исправлен [поддержан] будет от соединаченного друга». Этот тесный дружественный союз России и Швеции должен быть обязателен и для наследников нынешних государей. Нерушимость западной границы России проект, присланный Русселем, компенсирует перспективой «приговорить, с соединением меж ваших маестатов [величеств], распространение царств ваших [российской державы] к восточной стороне», т. е. свободной русской экспансии на восток [562].

Мы знаем, что контуры этого международного соглашения очерчивались понемногу уже задолго до отправления посольства Б. Пушкина с товарищами. Переговоры велись через Русселя с 1630 г., а также через Мониера и Мёллера [563]. Проект был основательно взвешен властями Московского государства во главе с Филаретом Никитичем. И он производит поистине внушительное впечатление. Правда, О. Л. Вайнштейн выражает удивление готовностью царя и патриарха «подписать столь невыгодное соглашение» [564]. Заявляя, что России гораздо важнее был выход к Балтийскому морю, чем к Черному, что невыгодно было передавать львиную долю Польско-Литовского государства в руки шведского короля и т. п., автор смотрит на XVII в. сквозь призму петровской эпохи, игнорируя, что в XVII в. главной внешнеполитической задачей России еще не было возвращение Прибалтики, — главной задачей еще было возвращение русских, белорусских и украинских земель на западе. На обозримый отрезок времени Московскому государству требовалось обеспечить стабильную границу на западе после воссоединения огромных, некогда отторгнутых от него территорий. Только к XVIII в. экономическое развитие России выдвинуло новую задачу — борьбу за выход к Балтийскому морю: почти весь XVII в. был посвящен борьбе за выполнение совсем иной, безусловно, наиболее прогрессивной тогда задачи — именно той, которая так четко выражена в этом программном внешнеполитическом документе правления Филарета Никитича. Россия должна была получить по рассмотренному выше проекту больше, чем через 35 лет она получила в результате ожесточенных войн по Андрусовскому перемирию 1667 г. Правда, за рубежом должны были остаться и доля Западной Белоруссии, и значительная часть Правобережной Украины. Но даже и это ограниченное решение труднейшей исторической задачи воссоединения с Московским государством русских, украинских и белорусских земель было бы по тому времени выдающимся успехом. Мало того, этот проект основан на идее возможности замены традиционно враждебных дружественными, союзными, основанными на взаимопомощи отношениями России с Польшей. Мысль русских государственных деятелей заглядывала много глубже, чем кажется на первый взгляд: они, несомненно, знали (через Русселя), что Радзивилл и другие польско-литовские магнаты склонялись к избранию Густава-Адольфа лишь при условии, если он вернет Польше не только Лифляндию и Пруссию, но и Силезию, давно отторгнутую у нее германскими императорами [565]. Только Густав-Адольф благодаря своим победам над императором мог тогда осуществить эту столь важную историческую задачу Польши [566]. Одновременное передвижение восточной и западной границ Польского государства, перемещение его на исконную историческую территорию, в западную сторону, при освобождении захваченных на востоке чужих земель могло явиться основой для устойчивого мирного соседства с Россией. Филарет Никитич и его сотрудники смотрели на Густава-Адольфа в перспективе уже не столько как на шведского короля, сколько как на главу этого дружественного Польского государства.

«Великому посольству» Б. И. Пушкина с товарищами было предписано чрезвычайно поспешно ехать в Стокгольм, а там требовать, чтобы их немедленно отправили в Германию к Густаву-Адольфу. Кроме официальных грамот, они везли личное письмо патриарха Филарета Никитича к Густаву-Адольфу (датированное 11 октября 1632 г.) с выражением надежд, в самых дружественных тонах, на укрепление союза между королем и царем — «и впред идущие [будущие] годы вам бы общо стояти на недругов ваших» [567]. Из Новгорода посольство выехало 22 ноября 1632 г.

Примерно в это же время, 27 ноября, из Москвы был отослан другой документ — грамота царя и патриарха Жаку Русселю [568]. Эта грамота, отправленная с де Вержье, — ответ на присланное с ним же в конце октября письмо (от 13 сентября) и устные сообщения.

Де Вержье передал в Москве обширную информацию о «цесарской войне и о всех окрестных войнах», как и о всех значительных событиях в европейских государствах. Тут не только данные о войне в Германии, но и сообщения о мятеже Монморанси и Гастона Орлеанского во Франции, о самовластии Страффорда в Англии и т. д. Особенно подробны сведения об избирательной борьбе в Речи Посполитой, о военных планах и приготовлениях против Московского государства [569]. Эти последние сведения совершенно секретного характера были получены Русселем от Христиана Анхальтского, сына одного из видных немецких протестантских князей, вынужденного обстоятельствами искать карьеры вне войны с императором Фердинандом II и согласившегося было стать во главе наемных ландскнехтских войск польского королевича Владислава. Руссель сумел, использовав его евангелическое исповедание, убедить его не только отказаться от этой должности, но и предложить свою службу противной стороне — Московскому государству. Центральное место в письме Русселя и докладной записке де Вержье занимает доказательство необходимости поставить во главе нанимаемых русских иноземных войск именно этого выдающегося полководца и знатока военного дела, к тому же родственника Густава-Адольфа, князя Оранского и многих германских князей. Руссель доводил до сведения царя, что без принятия этой его рекомендации, «без того князя, он ныне не сумеет то дело сделать, о чем он говаривал, о том собрании войска». В ответной грамоте царя и патриарха по этому пункту выражалась высокая оценка успеха Русселя; однако в армию, ушедшую под Смоленск, назначать начальником иноземных войск Христиана Анхальтского уже поздно; но Руссель должен передать ему «милостивое слово» царя и патриарха и, если он согласен будет служить им со стороны Германии, также своеобразный аванс: «мало нечто» жалованья (по своеобразному обороту, вписанному рукой Филарета Никитича), а именно — посылаемых ему соболей на тысячу рублей. Иными словами, Христиан Анхальтский принимался на русскую службу, но, так оказать, в резерв [570]. Другое ходатайство Русселя было полностью удовлетворено. Руссель рекомендовал в русскую армию (вернее, «на время» отпускал от себя) «добре верного и гораздо смышленого» инженера Давида Николя, прославившегося в обороне главных гугенотских крепостей (Монтобан, Нерак и др.) во Франции в 20-х годах. Руссель намекает на причастность Николя к тем таинственным действиям в Смоленске и Полоцке, о которых он писал прежде и которые неминуемо должны привести к падению этих крепостей. Решение русского правительства было самое благоприятное: прибывший в Москву Николь был тут же зачислен главным военным инженером русской армии с высоким окладом 50 р. в месяц и руководил всеми фортификационными и осадными работами Смоленской войны.