Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Целая плеяда протестантских историков пыталась интерпретировать Густава-Адольфа как исключительно религиозного деятеля, борца за протестантизм [590]. Некоторые из них ставили вопрос, не лучше ли было бы для Германии, если бы завоевание удалось Густаву-Адольфу, — не избежала бы ли в таком случае Германия своего упадка второй половины XVII — первой половины XVIII в.? [591]Поскольку факты, в частности довольно бесцеремонное подчас обращение Густава-Адольфа с протестантскими князьями, не очень-то согласовывались с такой чисто конфессиональной трактовкой действий шведского короля, Ранке и его последователи (школа «политических историков») указывали на взаимодействие политических и религиозных мотивов [592], а некоторые даже вовсе отвергали какие-либо религиозные мотивы и видели только чисто светскую, военно-политическую основу во всем германском походе Густава-Адольфа, его стремление к императорской короне, логику военной борьбы и т. п. [593]; некоторые исследователи сосредоточили внимание на экономических мотивах политики Густава-Адольфа [594]. Нашлось и небольшое число немецких историков-католиков и почитателей Габсбургской империи, которые пытались с корнем вырвать «ошибку Шиллера», доказать, что Густав-Адольф не был ни героем, ни освободителем, что он был в Германии обыкновенным иноземцем-завоевателем, авантюристом, движимым безмерным честолюбием и лишь прикрывавшимся религиозной маской [595]. Однако эта точка зрения не могла получить широкого распространения — она лишь восставала против «унизительного» для Германии возвеличения иноземного завоевателя, но не объясняла, откуда же взялось это возвеличение, а тем более, почему же «честолюбивому авантюристу» удавались его грандиозные завоевания в Германии [596].

Марксистской историографии, посвященной специально Густаву-Адольфу, в сущности, нет. Попытка Франца Меринга дать отпор идеалистической шумихе, поднятой буржуазной печатью в связи с 400-летием со дня рождения Густава-Адольфа, хотя и интересна своей полемической стороной, но не основана на самостоятельном изучении источников и методологически слаба. Меринг тоже трактует Густава-Адольфа как всего лишь иноземного захватчика в Германии, как «предшественника современного империализма», любование которым не пристало немецкому рабочему классу [597].

Эта постановка вопроса осталась традиционной в социал-демократической историографии.

Совершенно верно, что Густав-Адольф был завоевателем, что толчком к его походу в Германию послужило стремление господствующих классов Швеции установить господство над странами, прилегающими к Балтийскому морю. Но неверно уже то, что Швеция была единственным хищником в этой борьбе: балтийская политика Габсбургов, деятельность Валленштейна на Балтийском море имели ту же цель и прямо и непосредственно угрожали национальной независимости и суверенитету Швеции; стремление Густава-Адольфа ударить в самое сердце реакционнейшей габсбургской Империи отвечало, таким образом, и настоятельной потребности шведского государства предотвратить эту смертельную угрозу. Однако самое важное — это понять, что Густав-Адольф со своей относительно небольшой армией ничего не мог бы достигнуть в Германии, если бы его не поддержали не только внешние, но и какие-то внутригерманские силы (как увидим, отчасти независимо от его воли).

Что касается внешних сил, то выше было показано, что включение в поле зрения «всеобщего историка» Московского государства сразу облегчает разгадку целого ряда загадочных, неясных вопросов германского похода Густава-Адольфа. Следуя тем же путем, т. е. серьезно приняв во внимание положение дел в Восточной Европе, прежде всего историю русско-польской борьбы в 1632–1634 гг., можно найти объяснение и для других загадок «зигзага молнии», как называют рейд шведской армии в глубь Германии и ее стремительное возвращение к исходному плацдарму.

Здесь же надо выяснить, какие силы внутри Германии облегчили его задачу в этом рейде и почему он не счел возможным серьезно опереться на эти силы, а предпочел повернуть обратно. Эта сторона вопроса не менее важна для опровержения фальсификаций буржуазных историков. Как уже было сказано, буржуазная историография, потратив множество усилий на решение вопроса о мотивах политики Густава-Адольфа в Германии, так же как и о мотивах встречной политики германских князей и правящих кругов, ни на шаг не продвинулась в разъяснении главной проблемы, главной загадки — о причинах чудодейственного взлета «снежного короля», окружавшего его небывалыми симпатиями и легендами, и о причинах одновременно назревавшего военного и морального крушения, предотвращенного только его странной смертью во время Лютценской битвы 1632 г.

Ответ на эти вопросы можно дать только исходя из концепции Ф. Энгельса. Главное в этой концепции заключается, как уже отмечалось, в том, что Энгельс связывает вопрос о Тридцатилетней войне с вопросом о судьбах немецкого крестьянства, видит основное значение Тридцатилетней войны для судеб Германии в том, что война окончательно сломила способность немецкого крестьянства и вместе с тем и всех передовых сил немецкого общества к сопротивлению наступавшей феодальной реакции. Во время Тридцатилетней войны еще имели место грозные попытки этих общественных сил бороться с существующим строем — понадобилось 30 лет, чтобы сломить эти силы. Во время Тридцатилетней войны, — пишет Энгельс, — на протяжении жизни целого поколения по всей Германии хозяйничала самая разнузданная солдатня, какую только знает история. Повсюду налагались контрибуции, совершались грабежи, поджоги, насилия и убийства. Больше всего страдал крестьянин там, где в стороне от больших армий действовали на собственный страх и риск и по своему произволу мелкие вольные отряды, или, вернее, мародеры. Опустошение и обезлюдение были безграничны. Когда наступил мир, Германия оказалась поверженной — беспомощной, растоптанной, растерзанной, истекающей кровью; и в самом бедственном положении был опять-таки крестьянин» [598]. Одно из главных последствий войны для крестьянства Энгельс видел во всеобщем распространении крепостного состояния. «Как и вся Германия, немецкий крестьянин был доведен до крайней степени унижения, — продолжает Энгельс. — Как и вся Германия, крестьянин до того обессилел, что исчезла всякая возможность самопомощи, и спасение могло явиться только извне» [599].

Эти надежды на «спасение извне» — в сплетении с последними попытками «самопомощи» обессиливавшего крестьянства — стали возникать еще в ходе Тридцатилетней войны. Политический строй Империи, ее раздробленность делали здесь эти настроения более возможными, чем где бы то ни было. Формирование германской нации было крайне замедленно из-за экономической и политической децентрализации. Национальное сознание было слабо развито. Многие немцы не умели еще ясно отличать немецкую нацию от наций, говоривших на других германских языках, — голландцев, шведов, датчан. Австрийские Габсбурги, возглавлявшие Империю, входили в коллегию курфюрстов на правах «чешских королей». Чем мог быть в сознании многих немцев шведский король хуже австро-чешского короля, а в сознании, скажем, чехов — хуже властвовавшего над ними австрийца? Только учтя все эти особенности Империи, мы поймем, что надежды угнетенных классов и национальностей могли устремиться к Густаву-Адольфу, раз он пришел в Германию как враг их врага.