Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Другое дело, что надежды эти оказались иллюзорными. Однако ранняя смерть Густава-Адольфа предупредила окончательное крушение этих иллюзий, хотя уже и глубоко пошатнувшихся.

Международная борьба в конечном счете оказывалась неотделимой от классовой борьбы. Тот, кто воевал с главным оплотом реакции в Европе, Империей, хотя бы его влекли к этому чисто территориальные, коммерческие, стратегические интересы собственного государства, мог рассчитывать на успех только в случае поддержки со стороны сил, более мощных, чем его собственные, — сил, боровшихся против этой реакции.

Густава-Адольфа привела в Германию логика борьбы Швеции за монопольное господство на Балтийском море. Но одно дело — хотеть, другое — мочь. Густав-Адольф со всеми его иностранными субсидиями мог бы остаться в германских делах величиной далеко не первого плана и, может быть, оказался бы вскоре отброшенным из Германии имперской армией, если бы ряд обстоятельств не придал ему — частью по его инициативе, но гораздо более помимо его воли — ореол освободителя в глазах немцев. И уже не логика борьбы шведов за Балтику, а логика классовой борьбы в Германии понесла, как попутный ветер, шведского завоевателя по просторам Империи.

У истоков этого превращения лежит обстоятельство, которое едва ли сознавал сам Густав-Адольф или кто-либо из его окружения. Ядром его армии было личносвободное крестьянство. Здесь не надо напоминать, что история феодализма в Скандинавских странах шла своеобразным путем — там никогда не было сколько-нибудь развитого крепостного права. Эта армия, ядро которой составляло свободное крестьянство, представляла совершенно необычное явление для континентальной Европы XVII в. Но чтобы учесть все ее воздействие на умы, надо помнить, что она появилась в Германии в такую эпоху, когда там шел процесс закрепощения крестьянства («вторичное закрепощение»). Как ни рискованна аналогия, но само напрашивается сравнение с теми далекими временами раннего средневековья, когда закрепощаемое крестьянство Европы иногда поднималось навстречу вторгавшимся свободным варварам-норманнам, поддерживало их набеги, рассчитывая на них, как на освободителей, впрочем, только до того момента, пока не испытывало на самом себе их насилий и опустошений. Но в Германии начала 30-х годов XVII в. дело было не только в контрасте между усиливавшимся крепостным состоянием местного населения и свободой вооруженных пришельцев. Ведь шведская армия бывала и в других странах, где господствовали крепостные порядки, не вызывая там таких политических последствий. Надо учесть особенность данного момента в развитии классовой борьбы в Германии.

Как мы видели, к моменту шведского вторжения, за время, которое можно назвать прологом общеевропейской войны, на протяжении «чешского» и «датского» периодов Тридцатилетней войны, немецкое крестьянство накопило немалый опыт борьбы и поражений [600]. Наступал критический этап. Ряд больших и бесчисленное множество мелких стихийных крестьянских выступлений уже продемонстрировали нарастание крестьянского напора. Все эти выступления, хотя подчас им и удавалось развернуться так широко, как, например, верхнеавстрийскому восстанию 1626 г., наглядно свидетельствуя тем самым об относительной слабости сил «порядка», все же пока что подавлялись рано или поздно гражданскими или военными властями. Но «датский период» показал, что среди «верхов» пролегла глубокая и неустранимая трещина, что борьба в «верхах» по поводу того, как надо подавлять революционное движение масс, способствовала лишь развязыванию этих стихийных выступлений масс. В самом деле, система Валленштейна — если назвать «системой» разнузданное, кровавое, опустошительное растаптывание германского народа централизованной императорско-католической армией, — хотя в немалой мере разрешала внутриполитическую задачу, задачу усмирения народа всюду, где он пытался поднять голову, столкнулась с «системой» децентрализации, т. е. самовластия князей, и должна была уступить. Валленштейну дали отставку. Правда, имперско-католическая армия под командованием Тилли продолжала в том же духе усмирять Германию косой смерти и экспроприаций, но политический вес ее был уже не тот. Князья же, хотя и одержав победу над Валленштейном, еще не могли осуществить того, что мы называли «княжеским планом» разрешения внутригерманской социальной задачи [601]: вовлечь в свои междоусобные распри соседние державы, достаточно сильные, чтобы их армии попутно задушили революционные силы германского народа. Вернее, князья шли по этому пути, но еще далеко не достигли апогея. После поражения войск датского короля протестантская партия затевала сношения с королем шведским, католическая, в частности Максимилиан Баварский, — с королем французским.

Но все это было еще в зачатке и пока что служило не для подавления социальной угрозы, а, напротив, лишь расшатывало «верхи» и давало «низам» повод для активизации.

Кто мог бы возглавить стихийный напор масс? В Германии XVII в. не было буржуазной партии, даже подобной бюргерской партии Лютера времен Реформации и Крестьянской войны, — развитие немецкого бюргерства с XVI в. шло в целом не по восходящей, а по нисходящей линии. Не было и подобия народной партии Мюнцера. Но крестьянство, как и плебейские элементы городов, приходя в движение, чувствовали свое бессилие без общего политического руководства и наощупь искали его. Раз не было лидеров национальных, взоры беспомощно обращались вовне, к иноземному лидеру. Слух о появлении на немецкой земле Густава-Адольфа, с одной стороны, предводителя армии свободных крестьян, с другой — противника той самой имперско-валленштейновской армии, которая олицетворяла самые страшные притеснения и муки для народа, всколыхнули широчайшие массы немцев. Сердца забились смелее и наполнились надеждой. В народе заговорили о Мессии, о посланце бога.

Вот какие две противоположные возможности открылись перед Густавом-Адольфом, как только он вступил в Германию. Он должен был выбирать. Стать союзником, более того — соучастником политики германских князей, использовать шведских солдат для войны против немецких мужиков и этой ценой получить политическую, военную, финансовую поддержку многих князей, — такая линия была, разумеется, неизмеримо ближе шведскому дворянскому монарху. Субъективно выбор в ее пользу был для него ясен и бесспорен. Но при этом он мог стать союзником только одной из враждующих княжеских партий, протестантской, в лучшем случае при неопределенной позиции некоторых католических князей и властей и при неминуемой перспективе войны с сильной имперско-католической армией на огромных просторах Империи, где даже территориальные успехи были опасны, ибо требовали оставления новых и новых гарнизонов. Кто добавит ему недостающие силы? Потенциал всех протестантских князей Германии был далеко недостаточен для обеспечения сокрушения противника, да и тот навряд ли мог быть когда-нибудь мобилизован полностью. Напротив, сила народного напора была так велика, что стоило только соединиться с ней, открыть ей шлюзы — она как хлынувший поток затопила бы противника. Рассуждая не как дворянский монарх, а как полководец, привыкший искать реальный путь к реальной победе, Густав-Адольф не мог игнорировать и этой линии.