Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

В ту эпоху нередко не вожди управляли событиями, а события вождями. Так, за несколько десятилетий до того простая логика борьбы привела принца Вильгельма Оранского, глубоко чуждого духу революции, к положению вождя восстания Нидерландов против Испании, вождя масс, вождя буржуазной революции. Так, через полтора десятилетия после того Оливер Кромвель, по существу не революционер, а полководец-практик, исходя из единственной задачи — найти реальные силы для доведения войны с королем до победы, раз уже она завязалась, — должен был в конце концов стать вождем индепендентов, вождем Английской буржуазной революции.

Но Густав-Адольф не стал ни Вильгельмом Оранским, ни Оливером Кромвелем. Это объясняется тем, что буржуазная революция была в Германии невозможна в XVII в., хотя она и была там возможна столетием раньше, в XVI в. Развитие немецкого бюргерства шло в то время не вперед, а назад. Бюргерская оппозиция была налицо, но она была слаба и концентрировалась почти исключительно в ганзейских городах. Того полуреволюционного блока буржуазии с частью дворянства, который имелся в Нидерландах и в Англии и на который непосредственно опирались Вильгельм Оранский и Оливер Кромвель, не было в Германии. По существу, шведский король должен был бы непосредственно возглавить крестьянскую войну, а это противоречило всей его дворянской природе, всему его воспитанию и образу мыслей, хотя как полководец, движимый вдохновением и азартом войны, он не мог не видеть эту огромную силу, которая сама рвалась к нему навстречу.

Таково основное противоречие, объясняющее удивительную судьбу Густава-Адольфа в последний год его жизни.

Историку нелегко изучать внутригерманскую социально-политическую обстановку, в которой оказалась шведская армия. В обильных пухлых сочинениях буржуазных историков о Густаве-Адольфе и Валленштейне, об императоре Фердинанде II и немецких князьях эта сторона вопроса почти совершенно игнорируется или искажается. Из источников же, если не говорить о неопубликованных документах и столь же малодоступных листовках и памфлетах, мы принуждены оперировать преимущественно разными «историями» Тридцатилетней войны, написанными современниками — наблюдателями или непосредственными участниками событий. Правда, они все в высшей степени тенденциозны и представляют собой, прежде всего, политическую пропаганду, исходящую от той или иной из воюющих сторон [602]. Но все же отголоски действительности в них неистребимы, они сообщают прямо или косвенно много такой правды, от которой последующие историки постарались совсем отвернуться. Больше всего ценных крупиц, говорящих о социальной стороне шведского похода в Германию, мы нашли у Хемница [603](Пуфендорф [604], хотя и следующий во многом за Хемницем, уже произвел известное «очищение» данных Хемница от чрезмерных, по его представлению, реальностей), у Бурга [605]и особенно в упоминавшемся уже нами [606]анонимном сочинении «Шведский солдат, описывающий военные деяния… своего короля», изданном в 1634 г. в Руане на французском языке [607].

Это последнее сочинение оказалось особенно ценным, пожалуй, именно потому, что оно носит явно пропагандистский характер и, так сказать, на глазах у читателя пытается искажать правду. Оно написано в целях привлечения во Франции симпатий к Швеции и шведской армии в Германии, в интересах укрепления шведско-французского союза; скрывший свое имя от читателей, автор «Шведского солдата» — некто Шпанхейм, а материал ему подготовил один из главных носителей оружия пропаганды при Густаве-Адольфе — Ц. Л. Раше, автор важных военнопублицистических сочинений, пропагандировавших в Германии дело шведов. «Шведский солдат» начинается словами: «Война, свирепствующая сейчас между императором и шведским королем, разделила христианский мир на две фракции, и немного найдется людей, которые относились бы к ней безразлично и не были бы сторонниками или имперцев, или шведов». В этих словах отлично схвачено всеевропейское значение событий, разыгравшихся в глубине Германии. Одни, продолжает автор, радуются, другие огорчаются ходу этой войны, но все в равной мере поражены, «что такое громадное тело (Империя. — В. П .), раздувшееся от стольких сил и стольких успехов, испытало столь тяжкое потрясение в столь короткий срок и от столь незначительных средств. Одни ищут объяснения этому в правоте оружия шведского короля, другие в ошибках имперцев, или в отчаянии народных масс, или в обычных превратностях счастья, которое имеет свои циклы и начинает клониться вниз, когда уже не может идти дальше вверх. Словом, спорят весьма разноречиво, каждый сообразно своим склонностям или свойственным ему страстям» [608]. Ясно, что из перечисленных тут объяснений только одно, а именно видящее причину шведских успехов «в отчаянии народных масс» Германии, может быть непосредственно связано со «страстями» — с революционными страстями. Автор, следовательно, с первых же слов вводит нас в тот круг мнений, с которыми он будет бороться, хотя они и имеют распространение. Он не пойдет по пути этого весьма неблагонамеренного (да еще для Франции, где все кишело народными восстаниями) объяснения шведских успехов — отчаянием и борьбой народных масс Германии. Он противопоставляет всем неверным, с его точки зрения, объяснениям единственно якобы правильное — объяснение «правотой оружия шведского короля». «Справедливым и благородным» мотивам, вынудившим Густава-Адольфа вторгнуться в Германию, уделено много внимания.

В дальнейшем тексте мы находим одно место, где автор все же проговорился о том, что в своей пропаганде внутри Германии, адресованной к германскому населению, шведы пользовались именно той концепцией, которую он тут отвергает. Речь идет о триумфальном шествии армии к Вене, которого не могли приостановить ни военные, ни дипломатические усилия противника, ни его пропаганда, направленная против Густава-Адольфа. «Одним словом, — говорит «Шведский солдат», — все как бы подавалось под напором его оружия. Тогда имперцы соизволили распространить слух, будто король (Густав-Адольф. — Б. П .) имеет в своей армии лапландцев, умеющих так околдовывать тех, с кем им предстоит иметь дело, что те уже никак не могут им сопротивляться. Это подтверждалось множеством старых басен, будто эти люди запросто заклинают ветры и бури и становятся вершителями удач и неудач». Шведы со своей стороны вели активную контрпропаганду, разоблачая нелепость этих вымыслов и противопоставляя им тезис, «что имперцы должны искать причины своего разгрома в своих насилиях и грабежах, в отчаяньи народных масс, должны видеть в этом справедливое проклятие, преследующее их за варварство и жестокости, учиненные по всей Империи» [609].