Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Впрочем, в этом есть крупица истины: Померания была наводнена сначала имперскими, затем шведскими войсками в силу определенной «субъективной» позиции ее правящих «верхов». Несомненно, что Богуслав XIV сам, или, вернее, выполняя волю померанского дворянства, определил свою судьбу: для усмирения своего крестьянства он сначала навлек на свою сторону опустошавшие ее полчища имперцев, а затем, когда те стали фактическими хозяевами в Померании, он, стремясь нейтрализовать их, но не дать и крестьянам вырваться из узды, попробовал, по-видимому, навлечь на свою сторону внешнюю интервенцию — шведов, и лишился в конце концов власти. Померанские крестьяне сами приветствовали вторжение шведов, видя в них, прежде всего, врагов своих врагов, имперцев, защитников своей протестантской веры, а также надо думать, и представителей страны, где нет крепостного права.

Богуславу ничего не оставалось, как, не ожидая даже собственно военной развязки, капитулировать перед этим соединением сил его подданных с силами заморских завоевателей.

Если бесспорно, что шведы, изгнав имперцев, уже тем самым заметно облегчили положение померанского крестьянства, то остается совершенно неисследованным и темным вопрос, удовлетворили ли они хоть в какой-то мере чаяния этого крестьянства и в социально-экономическом отношении. Можно только высказывать догадки, что, вероятно, крестьяне воспользовались появлением нежданного союзника, чтобы де-факто добиться того или иного улучшения своего положения, что померанским помещикам приходилось уступать (многие дворяне бежали из Померании вслед за Богуславом) и что, наверное, вооруженные шведские свободные крестьяне не видели ничего неестественного в борьбе померанских крестьян за свою свободу. Об этом косвенно говорит тот факт, что во все время пребывания шведской армии в Померании, по осторожному выражению «Шведского солдата», «все население проявляло расположение к ней», даже когда Густав-Адольф проводил довольно обременительные мобилизации крестьянства для строительства укреплений [614]. Но можно догадываться также и о том, что дворянский шведский король должен был испытывать большую неловкость и внутренние колебания в результате сложившейся ситуации. Противоречивость, даже противоестественность, его положения помогает нам еще полнее понять всю сумму причин его долгого, более чем годичного топтания на померанском плацдарме.

Уже через какие-нибудь три-четыре месяца после шведского десанта, согласно брошенному мимоходом, но важному свидетельству «Шведского солдата», во всей Северо-Восточной Германии «страх перед именем имперцев сменился ненавистью к ним, и народные массы повсюду начали преследовать своих слишком долго нагличавших гостей» [615]. Присутствие шведской армии в Германии развязывало народное движение, придавало ему смелость. Но такой оборот дела, естественно, резко охладил симпатии немецких князей к шведскому королю. Вместо ожидавшегося союза со всеми протестантскими князьями Густав-Адольф оказался в изоляции и перед лицом нараставшего отчуждения, завершившегося решением Лейпцигского съезда протестантов в феврале 1631 г. о сохранении нейтралитета. Все историки утверждают, что имперские войска, действовавшие в Померании под командованием Торквато Конти, полностью погибли бы от холода, голода и особенно от мести разъяренного населения, если бы курфюрст Бранденбургский Георг-Вильгельм не предоставлял им убежища в Кюстрине и во Франкфурте-на-Одере [616]. Общепризнанно, что мекленбургские герцоги только потому тотчас же не вернули себе отнятый у них Валленштейном Мекленбург (хотя Регенсбургский сейм и подтвердил их права), что лидеры протестантов, курфюрсты Бранденбургский и Саксонский, категорически запрещали им призвать своих подданных к восстанию [617]. Как видим, протестантские князья, как правило, предпочитали союз с императором и католицизмом дальнейшей активизации своих подданных и именно поэтому отшатнулись от Густава-Адольфа.

Со своей стороны и Густав-Адольф делал все возможное, чтобы перестать быть в глазах феодальных, прежде всего протестантских, верхов Германии поджигателем и союзником народного бунта. Как известно, он вел терпеливые и настойчивые дружественные переговоры о союзе с курфюрстами Саксонским и Бранденбургским [618]. Отказавшись от своей прежней несговорчивости с французским послом Шарнасе, он в январе 1631 г. уполномочил своих генералов Горна и Банера подписать с ним в Бервальде договор — отнюдь не только из финансовой нужды, как обычно утверждают (ведь незадолго до того он сам гордо предлагал платить субсидию Франции, — разумеется, не всерьез) [619]. Бервальдский договор, с одной стороны, возмещал недостаток у Густава-Адольфа союзников внутри Германии, а с другой — провозглашал целью союза «восстановление германской свободы», т. е. защиту интересов князей, и демонстрировал полную лояльность Густава-Адольфа по отношению к князьям не только протестантским, но даже и католическим.

Но и терять поддержку населения для Густава-Адольфа значило бы рисковать всем своим успехом. Характерны усилия шведского командования с самого начала, как и на протяжении дальнейшего похода, опираться на своего рода «среднюю», «третью» силу — на города. Густав-Адольф проявлял исключительно много внимания к вольностям и нуждам германских городов, торжественно принимал представителей муниципалитетов. Одним из самых первых актов Густава-Адольфа в Германии было дарование им Штральзунду огромных привилегий, сделавших его почти вольным городом [620].

Однако города, т. е. городской патрициат и городское бюргерство, отнюдь не были сами по себе решающей политической силой. Бюргерство могло стать такой силой лишь постольку, поскольку оно возглавило бы стихию широкой народной борьбы и соединилось с ней. Магдебург попробовал выступить в революционном духе. Поэтому Магдебург чуть не стал центром всей революционной оппозиции в Германии, а его чудовищное разрушение оказалось событием всегерманского значения, приковавшим к себе внимание всей публицистики и прессы, всех современников — близких и далеких. На этом событии необходимо остановиться подробнее.

О разрушении Магдебурга в мае 1631 г. немецкими исследователями написано очень много, несколько десятков книг и статей. Основные этапы историографии вопроса таковы. До 40-х годов XIX в. общепринятым было мнение, что виновником разрушения Магдебурга был Тилли; протестантская историография приводила это событие как пример бесчинства католической реакции.

В 40–50-х годах австрийский историк Майлат и вслед за ним ряд других католических историков — Гейзиг, Бензен, Клони, Геллер, Кречманн — на большом материале источников опровергли обвинение против Тилли и защищали тезис, что не имперцы, а сами магдебургские бюргеры в союзе со шведским командованием предали город огню и разрушению. Протестанты — Кутшгейт, Опель — вели источниковедческие контратаки, а в 1863 г. из их лагеря вышла капитальная работа Г. Дройзена, который, однако, уже не пытался восстановить опровергнутое мнение о виновности Тилли, а развивал осторожный тезис, что источники прямо свидетельствуют лишь о виновности имперского генерала Паппенхейма в одном локальном пожаре, а кто виновен в сожжении всего города — установить невозможно [621]. В 1874 г. появилась двухтомная монография К. Виттиха, опровергавшая мнение Дройзена о виновности Паппенхейма и путем тщательного анализа источников доказывавшая, что Магдебург был планомерно сожжен, чтобы не сдаться в руки папистов, радикальной фракцией магдебургских бюргеров и особенно «недовольной чернью», по прямому приказанию шведского коменданта города Фалькенберга [622].