Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Вот что действительно важно знать в истории гибели Магдебурга. А производились ли поджоги и взрывы только по планомерным приказаниям Фалькенберга, разнес ли ветер огонь по городу, или пожар пошел от зданий, зажженных по приказанию имперского генерала Паппенхейма, — это в конце концов не так уж существенно. Впрочем, нельзя не обратить внимание еще на один аргумент Виттиха: среди дымящихся развалин уничтоженного дотла большого богатого города в разных его концах были сохранены от пожара лачуги бедноты — «корабельного люда» и рыбаков, а также представителей самых отверженных каст — живодеров ( Schinder ) и палачей воров ( Diebhenker ) [635].

Густав-Адольф тотчас после гибели Магдебурга постарался отвести от себя вину и сохранить симпатии передового общественного мнения Германии. Он опубликовал особую «Апологию», оправдываясь множеством причин, почему он не пошел к Магдебургу, но умолчав о главном. Он сумел даже использовать эту катастрофу, чтобы переложить всю ответственность за нее на курфюрстов Бранденбургского и Саксонского и получить тем самым морально-политический козырь для жесткого нажима на них, — как якобы мщение за то, что они лишили его возможности пройти через их территорию и своевременно помочь осажденному Магдебургу.

Таким образом, Густав-Адольф удержался на острие ножа: и не способствовал народным революционным действиям, и сохранил симпатию революционных элементов, без которой он был бы бессилен. После его Брейтенфельдской победы быстро укоренилось мнение, что Магдебург был сожжен не жителями, а имперцами, что Густав-Адольф горячо сочувствовал осажденным магдебуржцам.

Объективно предательство Густавом-Адольфом Магдебурга было предательством потенциального центра всего городского, т. е. бюргерско-плебейского, движения в Германии, а, следовательно, непоправимым ударом по этой и без того не сильной стороне общественного движения в целом.

Чрезвычайно характерно, что единственный союзник из немецких князей, которого на этом этапе получил Густав-Адольф, ландграф Гессен-Кассельский Вильгельм V, был своего рода белой вороной среди князей: в силу сложившихся обстоятельств он оказался политическим лидером своего крестьянства, озлобленного и ожесточенного против дворян и против имперцев. Гессен в течение всей Тридцатилетней войны был для Центральной Германии едва ли не главной ареной крестьянского движения и «войны мужиков и солдат». Из Гессена вышел Гриммельсгаузен и его «Симплициссимус».

К сожалению, все это крайне затемнено немецкими историками, и понадобятся еще серьезные специальные исследования, чтобы навести тут минимальный марксистский порядок. Маркс в «Хронологических выписках» обратил особое внимание на политическую историю Гессена во время Тридцатилетней войны. Исходя из данных Шлоссера, который в свою очередь опирался на книгу Роммеля «История Гессена», Маркс отметил весьма своеобразное положение, в котором оказался еще отец Вильгельма Мориц, в «чешский» и «датский» периоды Тридцатилетней войны [636]. Претендент на его владения, ландграф Гессен-Дармштадский [637]сумел найти контакт и с имперскими полководцами, и с гессен-кассельским дворянством. Вернее, гессен-кассельские дворяне через его посредство навлекли, по-видимому, на свои земли имперско-католические орды Тилли и Валленштейна, не будучи в силах сами совладать со своим непокорным крестьянством. Ландграф Мориц воспротивился этой комбинации не из любви к крестьянам, а потому, что она лишала его наследственных владений. Но, оказавшись в конфликте с собственным дворянством, он принужден был выступить в роли защитника крестьян. Валленштейн, прибыв вслед за своими войсками в Гессен и узнав, что Мориц отказывается грабить подданных через своих чиновников в пользу его солдат, разрешил солдатам самим брать в деревнях все, что захотят, даже самим снимать урожай. Дворянство же Гессена, напротив, было освобождено от каких бы то ни было контрибуций и военных повинностей; кроме того, чтобы не лишать наиболее «благородную» часть гессенского дворянства доходов от поместий и деревень, был произведен своего рода циничный «раздел» населения: примерно четверть гессенских подданных, должно быть наиболее покорно сносивших феодальный гнет, была освобождена от гнетущих военных тягот и солдатского произвола, остальные три четверти принесены в жертву разнузданной солдатне.

Однако хозяйничание имперско-католических войск, вместо того чтобы смирить гессенских крестьян, дало новый толчок их борьбе. Как только в 1626 г. Тилли увел главную часть своего войска из Гессена, там разразилось большое крестьянское восстание. По сообщению хрониста Латома, автора одного из «летучих листков», появлявшихся во множестве во время войны и на этот раз посвященного верхнеавстрийскому восстанию 1626 г., «после того как генерал Тилли отвел большую часть своей пехоты, в Гессене взбунтовались крестьяне и прогоняли и убивали тех солдат, которые стояли еще кое-где в городах. Затем они стали ходить от одного дворянского имения к другому и грабить их» [638]. Сведения об этом крестьянском восстании очень скудны. У другого современника мы находим еще более краткие сведения: «…восстали многие гессенские крестьяне; они разграбили пять дворянских имений, одно сожгли, солдат убивали» [639].

Ландграф Мориц сначала возлагал надежды на Христиана IV Датского, но после поражения Дании, восстания крестьян и новых жестокостей и опустошений, учиненных имперцами в Гессене, он в 1627 г. отрекся от престола в пользу своего сына Вильгельма V. Но и тому не удалось найти никакого иного курса, кроме своеобразного блока с крестьянами. Он смог сохранить в течение 1627–1631 гг. от имперских войск и от ландграфа Гессен-Дармштадского лишь очень немногие из своих владений.

Он уже совсем обеднел. Последний шанс спасения для Вильгельма V состоял в том, чтобы просить помощи у шведского короля Густава-Адольфа, предложив ему взамен выставить армию рвущихся в бой гессенских крестьян-добровольцев, готовых видеть в обиженном ландграфе своего защитника, а в шведском завоевателе — посланца бога, Мессию.

Сношения Вильгельма Y с Густавом-Адольфом начались еще в 1629 г. В октябре 1630 г. его уполномоченный вел переговоры с Густавом-Адольфом в Штральзунде. В апреле 1631 г. Вильгельм V уже открыто потребовал очищения Гессена от лигистских войск Тилли и выступил с войском, «которое вскоре усилилось, когда в ряды его встали многие отставные солдаты и озлобленные на врагов крестьяне, быстро превратившиеся в воинов» [640]. Все дворянство Гессена выступило против него [641] [641]. Тилли с основными силами в июле 1631 г. двинулся было на Гессен, грозя страшной расправой, если ландграф тотчас не капитулирует и не распустит свое крестьянское войско; но привести свои угрозы в исполнение он не смог — военные приготовления Густава-Адольфа заставили его срочно изменить свой маршрут и спасли, таким образом, гессенского ландграфа от решения императора и Тилли «проглотить» его наконец. Фактическая взаимопомощь у Густава-Адольфа с «мужицкой армией» Вильгельма, следовательно, уже существовала. Но оформление этого союза Густав-Адольф всячески оттягивал. В августе 1631 г. ландграф лично прибыл в лагерь Густава-Адольфа в Вербене просить о помощи, «не чувствуя себя достаточно сильным, чтобы выдержать натиск имперской армии». На этот раз Густав-Адольф заключил с ним как с командующим верхнерейнским округом наступательно-оборонительный союз, мало того, дал ему для обратного эскорта и дальнейшей службы под его командованием два полка из своей армии и денег для оплаты наемников. Разъяренный, Тилли направил наперерез курьера к своим союзникам — «к дворянству и сословиям земли Гессен», призывая их не принимать Вильгельма V, как открытого врага императора, «ибо в противном случае они окажутся соучастниками его преступления и навлекут на себя гнев, который будет тяготеть и над ними и над всем их потомством» [642]. Но гессенские дворяне не осмелились противиться своему ландграфу: теперь у него были свои и шведские войска, они же были безоружны, Тилли находился далеко и должен был воевать со шведским королем. Может быть, гессенское дворянство догадывалось, что этот шведский король в конце концов обуздает их крестьян не хуже, чем Валленштейн или Тилли; а пока что крестьянская активность могла быть целиком отведена от внутренней классовой борьбы в русло войны против мучителей-имперцев.