Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Этот текстологический вопрос — только малая иллюстрация к обильным трудностям, возникающим перед историком, восстанавливающим место России в системе европейских государств.

Для такой задачи мною не случайно выбрано время Тридцатилетней войны. Она была первой всеевропейской войной. По крайней мере, начавшись как одна из «религиозных войн», она к началу «шведского периода» выявила лежавшие в глубине общеевропейские политические противоречия и вовлекла участников, все менее олицетворявших те или иные церковные тенденции. Тем самым Тридцатилетняя война очень важна для исторического уяснения понятия «Европа».

Следует в то же время напомнить, что Тридцати летняя война не была обособленным или вновь возникшим историческим явлением. Она входит в комплекс других предшествующих вооруженных конфликтов, служивших отражением в политической международной сфере глубинных и коренных процессов генезиса капитализма в недрах феодальной Европы. Несколько глубоко различных войн предшествовали Тридцатилетней и исторически подготовили ее или влились в нее. Это прежде и более всего война Нидерландов за независимость против Испании. Война, начавшаяся с Нидерландской революции и закончившаяся с Вестфальским миром. Другой корень — средиземноморские военные конфликты конца XVI — начала XVII в., где ключевым был вопрос борьбы за Средиземноморье между Турцией и Испанией, а также Австрией, итальянскими торговыми республиками, Францией. Далее, это военный комплекс борьбы за Балтийское побережье. И наконец, это русско-польские военные столкновения, в основном на почве борьбы за украинские, белорусские и западнорусские земли.

Тридцатилетняя война была первой собственно европейской войной, т. е. войной не двух-трех держав, а почти всех стран Европы, объединенных в две мощные коалиции.

Главным стержнем, вокруг которого группировалась совокупность европейских политических проблем XVII в., стал вопрос

О Габсбургской империи, или, по терминологии современников, об Австрийском доме. Именно этот центральный вопрос решался в первую очередь на полях Тридцатилетней войны [7] Указания на новейшую литературу и обзор источников по истории Европы в период Тридцатилетней войны см. в кн.: Documenta bohemica helium tricennale illustrantia. Hauptredaktion: J. Koci, J. Polisensky, G. Cechova, t. I. J. Polisensky, Der Krieg und die Gesellschaft in Enropa 1618–1648. Praha, 1971. . Габсбургская проблема имела в свою очередь две стороны: западноевропейскую и восточноевропейскую.

В Западной Европе в течение почти полутораста лет до Вестфальского мира, т. е. с начала XVI в., международная жизнь наполнена борьбой двух политических концепций, двух государственных систем.

Одна из них неразрывно связана с именем Габсбургов. Это— концепция единой империи, объединяющей ряд европейских стран, в перспективе же — всю Западную Европу, да еще и с ее только что возникшими заокеанскими колониями. Во главе всемирной империи стоит поддерживаемый папством католический германо-римский император, а все государства — члены империи— являются его вассалами. Такая система политической организации Европы далеко не была абстракцией, пустым отголоском средневековых традиций и схоластических учений о всехристианском государстве. Империя Габсбургов, охватившая с 1519 г. (со времени восшествия на императорский престол Карла V) огромную часть Западной Европы — Германию, Нидерланды, Франш-Конте, Испанию, Южную Италию, а несколько позже захватившая или поставившая под свой контроль почти всю Италию, на короткий срок [8] Во время царствования Марии Тюдор (1553–1558 гг.) ( Ред .). втянувшая в свою орбиту также Англию, — была на протяжении нескольких десятилетий грозной политической реальностью, хотя обосновывавшая ее средневековая теория об «универсальной монархии» и являлась реакционной утопией. После же распадения в 1556 г. этой «наднациональной» габсбургской державы политической реальностью в течение еще ряда десятилетий оставались упорные и довольно мощные усилия, направленные к ее возрождению.

В ожесточенной борьбе с этой концепцией формировалась и крепла вторая: концепция национального абсолютизма. Исторической предпосылкой ее был многовековым процесс складывания европейских национальных государств и возвышения королевской власти, в особенности во Франции и в Англии. Франции, в первой половине XVI в. со всех сторон окруженной владениями Карла V, лишь в результате сорокалетних войн удалось к 1559 г. отбиться от смертельных объятий Империи [9] Имеются в виду окончание Итальянских войн, заключение мира в Като-Камбрези, укрепление восточной границы Франции (приобретение трех важнейших крепостей в Восточной Лотарингии — Меца, Туля и Вердена) ( Ред .). . В борьбе сохранила она свою национально-политическую независимость, а вместе с тем и свой абсолютистский порядок. Около того же времени, с воцарением (в 1558 г.) Елизаветы, вырвалась из-под габсбургского влияния и Англия. На многие десятилетия важнейшей внешнеполитической задачей этих абсолютистских держав становится ликвидация наследия Империи Карла V и противодействие ее возрождению.

Обе эти концепции уходили своими корнями глубоко в почву средневековья. Но в то же время обе являлись детищем новой эпохи. Обе системы были построены из материалов, выработанных прошлыми веками. Но и та и другая представляли два разных ответа на один и тот же вопрос, вставший перед феодальной Европой только к началу XVI в.

Речь идет об основном факте внутреннего, социально-экономического развития европейских стран в это время: о буре, внесенной в их прежнюю жизнь зарождением капитализма. XVI и первая половина XVII в. были для Европы временем генезиса капитализма, или, словами Маркса, началом капиталистической эры. Подспудно, в глубине, постепенно совершались важные экономические процессы. Недра царившей многие века системы хозяйственной жизни обрели завязь того нового, что будет отныне все настойчивее проявлять себя, колебать экономическую рутину, продалбливать старую оболочку. Этим новым была мануфактура — первое проявление перехода от мелкого производства к крупному, от феодальной формы эксплуатации труда — к капиталистической. Как ни был поначалу незначителен этот эмбрион, его наличие явилось потрясением всего материнского организма. Не только в экономике происходили скрытые от широких взглядов изменения, но и вся социальная и политическая жизнь, а вместе с тем религиозное и светское общественное сознание в XVI — первой половине XVII в. бурно отражали это затаенное зачатие. То была лишь самая заря буржуазной эры, но в свете ее особенно резки были контрасты старого ж нового, особенно поразительны светотени. Гигантские революционные силы скопились к этому времени в недрах феодального общества. Появление класса буржуазии тотчас придало новый смысл и новую мощь традиционным антифеодальным крестьянско-плебейским движениям. Последние полтора десятилетия XV в. в Европе уже настолько полны раскатами революционного грома — от бунта Савонаролы во Флоренции до демократических восстаний во фландрских городах, от крестьянской жакерии в Каталонии до выступлений союза «Башмака» в Эльзасе, — что очистительная гроза казалась не за горами. Идеологи гуманизма и проповедники Реформации повсюду «очищали умы» от груза прошлого. Словом, если историк знает, что феодальный мир нашел в себе силы еще два-три столетия маневрировать и отступать с боями, то современники в начале XVI в. могли ощущать лишь отдаленное приближение бури.