Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Роль Московского государства должна была состоять в том, чтобы отвлечь силы Польши от помощи германскому императору и этим облегчить союзникам победу над Империей, после чего уже сама Империя не сможет оказать помощи завоевательным планам поляков.

Шведская международная концепция была воспринята в Москве с полным пониманием и сочувствием, как показывают записи переговоров и особенно текст ответной грамоты Михаила Федоровича Густаву-Адольфу (имеющийся и в русском оригинале и найденный Форстеном в Стокгольмском архиве во французском переводе) [174] Акты и письма…, вып. II, № 27, с. 83–84. .

В грамоте Густава-Адольфа, привезенной в Москву шведскими послами А. Мониером и Ю. Бенгартом в марте 1629 г., еще определеннее, чем в 1626 г., говорится, что за спиной Польши стоит другая сила, более мощная, и если эту грозную силу не сломить, Польша останется непобежденной. Эта сила — Империя. В прошлом году, говорится в грамоте, Густав-Адольф уже чуть не одолел поляков, так что уже «можно было ему со своим войском через всю Польшу пройти беспрепятственно», но тут помешали имперско-католические войска тем, что «великою силою близко пришли и осадили город Штральзунд», и Густаву-Адольфу пришлось отвлечь свои войска на освобождение Штральзунда. И дальше в грамоте подробно развивается мысль, что Москва более заинтересована в войне шведов против Империи, чем против Польши. «Папа, цесарь римский и весь дом Австрийский только того ищут, как бы им быть обладателями всей вселенной, и теперь они к тому очень близки… вашему царскому величеству подлинно известно, что цесарь римский и папежане [католики] подвели под себя большую часть евангелических князей в немецкой земле». Если только император и Католическая лига [«цесарь с папежскими заговорщиками»] «одолеют шведскую землю, то станут искать погибели русских людей и искоренения старой греческой веры» [175] ЦГАДА, Дела шведские, 1629 г., стб. 2, лл. 180–196. .

Как видим, шведско-польская война отодвинулась на задний план, на переднем — габсбургско-католическая агрессия, которая может добраться и до Москвы и до православия, если не будет пресечена. Но Москве-то в этом случае она будет грозить со стороны Польши.

И после заключения Альтмаркского перемирия специально посланный в Москву шведский посол Мониер разъяснял: Густав-Адольф не имел союзника, бороться же принужден был не с одной Польшей, а с соединенными силами Польши и Империи; ему пришлось развязать себе руки с Польшей, чтобы приняться за Германию, к чему его склоняло также французское правительство. Инструкция, данная Мониеру, и его докладная записка, врученная царю и боярам в Москве, подчеркивают, что главная опасность и для Швеции и для Московского государства таится не столько в самой Польше, сколько за ее спиной, в Империи [176] Форстен Г. Указ, соч., т. И, с. 358; ЦГАДА, Дела шведские, 1630 г., стб. 2, лл. 124–152. .

Таким образом, шведские демарши в Москве в 1626–1630 гг., основанные на широкой и правильной международной перспективе, выдвигают и специальную теоретическую концепцию для Москвы: единство интересов православия (старой греческой веры) и протестантизма (евангелической веры) в борьбе против общего врага — агрессивного католицизма. Этой концепции шведы неуклонно придерживались в сношениях с Москвой и в следующие годы. Король Густав-Адольф убит 16 (6) ноября 1632 г., извещала Михаила Федоровича грамота за подписью двенадцати шведских вельмож, «в бою с католиками [от папежан] за христианскую евангелическую и за старую греческую веру» [177] Бантыш-Каменский Н. Обзор внешних сношений России, т. IV. М., 1902, с. 159. .

Поскольку Франция была католической державой, Ришелье, посылая Деэ де Курменена в Москву, не мог использовать ту же идеологическую схему и выдвинул для франко-русского сближения другое основание — не религиозное, а чисто политическое — идею сходства Франции и России как двух великих абсолютистских держав. «Такие великие государи, король французский и царское величество, везде славны, и таких великих и сильных иных государей нет, как они, и подданные их все люди во всем им, государям, послушны и волю их творят, — не так, как англичане и брабантцы [голландцы?] делают все по своему хотению». «Французы слушают короля своего так же, как русские люди слушают и почитают царя своего». «Чины и обычаи французской короны подобны и сходны, как в Русском государстве». И международное значение Франции и России сходно: на Западе все короли и государи «зрят, яко на солнце», на французского короля, занимающего среди них первое место, а на Востоке таково же положение русского царя. «Как царь всея Руси начальник и оберегатель церкви греческой и восточных стран, также король христианнейший начальник и опора [держатель] церкви римской и западных стран». Такого же рода идеями проникнута докладная записка, врученная Деэ боярам и царю [178] ЦГАДА, Дела французские, 1629 г., кн. 2, лл. 162, 178, 176–175, 160. . В грамоте от имени Людовика XIII к Михаилу Федоровичу говорится: «Хотя наши государства удалены и разделилися меж нами разными многими государствами и разных мер и языков… нашу крепкую сердечную дружбу, и любовь, и прямой совет, и ссылку [дипломатические отношения] с вашим царским величеством держати хотим… к добру и к повышению обеих наших корон и… в добре пребывать с обеих сторон по договору…» [179] Там же, лл. 11–12.

Вся эта политическая концепция была понята и воспроизведена в московском ответе в такой формулировке: «Наши царственные персоны и наши державы, соединившись вместе, устрашили бы всю вселенную» [180] Recueil des instructions…, р. 29. .

Деэ сообщил в Москве, что Франция находится в дружбе со всеми государствами, кроме трех, с которыми она во вражде [«в недружбе»]: «Недружба у их короля Людовика с цесарем да с испанским королем. ас королем польским у их короля Людовика недружба потому, что польский король помогает цесарю, а у их короля Людовика с цесарем римским недружба». Дом Австрийский, а в нем особенно император, — «други» польскому королю, который сам «цесарева роду», «и с польским Сигизмундом королем они стоят заодно и помощь польскому королю чинят немалую… А то они [французы] ведают подлинно, что цесарь римский с польским королем заодно, меж себя они свои, цесарева дочь идет замуж за польского королевича, и друг другу помогают. А царскому величеству с государем его Людовиком королем потому же быть в дружбе и в любви и на недругов стоять заодно». Это было не что иное, как предложение военно-политического союза, скрепленного договором. На вопрос бояр, значит ли это, что французский король может прислать войска [«ратных людей»], Деэ ответил утвердительно; однако главный упор он сделал на то, что, поскольку Франция будет продолжать воевать с императором, поляки уже не станут получать от последнего помощи, и в этом выразится военная помощь французского короля московскому царю. «Поляки, которые соединились с домом Австрийским и о давних лет недруги короны французской, имеют великий страх перед великим князем от такого союза [с Францией]»; они «уймутся и не посягнут вскоре на ваши земли», узнав о франко-русском союзе, ибо «от дома Австрийского помощи польским людям против великого князя не будет, потому что они, австрийские, с королем французским воюют». Сообщаются подробности о причинах и ходе войны за Мантуанское наследство в Италии между Францией и Габсбургами, подчеркивается, что Франция предполагает вскоре усилить военные действия против императора, а император со своей стороны предполагает, как только кончится его война с Людовиком XIII, направить все свое войско на помощь Сигизмунду III [181] ЦГАДА, Дела французские, 1629 г., кц. 2, лл. 115, 155–160, 152, 176, 54–55, 228. .