Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Вейле держится той же точки зрения. Он ставит в один ряд все действия Густава-Адольфа, направленные на предохранение Швеции от польской опасности на время войны с германским императором: и его тайные антипольские переговоры 1628–1630 гг. с государем Трансильвании Бетленом Габором через специального посла Пауля Страссбурга и различных гонцов; и его интриги в 1630 г. в Константинополе через того же Страссбурга, голландского посла Корнелия Хага и других лиц в целях устрашения Польши шведско-турецким союзом; и его обмен посольствами с крымским ханом в 1629–1632 гг. с тем, чтобы направить крымских татар или против германского императора или против польского короля; и его попытки в 1630–1631 гг. оторвать запорожских казаков от Речи Посполитой, поднять их на польского короля-католика; и, наконец, его оживленные антипольские сношения с Россией [322]. К этим планам создания внешней угрозы Польско-Литовскому государству Вейле присовокупляет также проект Густава-Адольфа парализовать способность Речи Посполитой к внешней активности путем разжигания в ней внутренней религиозно-политической борьбы. Но (можно ли в самом деле считать все эти планы равноценными? Нет, потому что осуществился только один из них — русско-польская война. Все прочее осталось только «прощупыванием». Трансильвания не выступила против Польши; Турция, поглощенная борьбой с Персией, не смогла грозить Польше, даже заключила с ней в 1631 г. мир и только в 1633–1634 гг. произвела незначительные диверсии; крымские татары так и не напали ни на императора, ни на Речь Посполитую, наоборот, выступили в союзе с ней против России; запорожские казаки не реагировали на шведские призывы; религиозно-политическая борьба в Польско-Литовском государстве не только не разгорелась, а, напротив, совсем затихла к моменту избрания (в 1632 г.) Владислава IV польским королем. Поэтому, если мы хотим изучать не неудавшиеся замыслы, а исторические реальности, не субъективные планы государственных деятелей, а объективные отношения между народами, мы должны на первый план выдвинуть именно значение русско-польской Смоленской войны 1632–1634 гг. для истории шведского похода в Германию.

Когда Густав-Адольф весной 1630 г. принял, наконец, решение начать вторжение в Германию, он уже знал о смерти (в ноябре 1629 г.) своего шурина Бетлена Габора и тем самым о крушении всего дипломатического здания, с таким трудом и искусством возведенного там Паулем Страссбургом [323]. В Константинополе ему было обеспечено при дворе султана Мурада IV содействие великого везира, а также константинопольского патриарха Кирилла Лукариса, однако прямых обещаний военного выступления Турции против Польши он не имел; посол от крымского хана Халбердей, прибывший через Москву в Стокгольм в октябре 1629 г., хотя и привез согласие хана на договор о взаимной помощи против германского императора и польского короля, также ничего определенного не обещал [324].

Но Густав-Адольф имел весной 1630 г. официальное подтверждение обещания царя Михаила Федоровича вскоре начать войну с Речью Посполитой [325]. Это известие в начале апреля привез в Стокгольм из Москвы шведский посол Антон Мониер; его инструкция предписывала ему говорить перед царем о совместном нападении на католиков: России — на Польско-Литовское государство, Швеции — на императора, — в противном случае или император поможет полякам или поляки «тайным образом» помогут императору, так что Швеция и Россия волей-неволей нуждаются друг в друге; Мониер получил, по словам Вейле, «ответ, совершенно совпадающий со взглядами Густава-Адольфа» [326]. В серьезности решения Москвы воевать с Речью Посполитой Густав-Адольф удостоверился, по-видимому, не только дипломатическим путем. Еще в конце 1629 г. он отправил в Россию А. Лесли, с военно-информационной миссией [327]. Прибыв в Москву 22 января 1630 г. (на две недели раньше посла Мониера), Лесли поступил на службу к царю, ознакомился с состоянием русской армии и военными планами, внес первые предложения о реорганизации русских полков по шведскому образцу [328]и, как можно предполагать, уже в марте вернулся на время к Густаву-Адольфу.

Так или иначе, в марте — начале апреля 1630 г. Густав-Адольф знал, что Москва будет воевать с Польшей. Это сразу прояснило его политические горизонты. Заключая Альтмаркское перемирие с Польшей в сентябре 1629 г., когда он не был еще вполне уверен в позиции России, он сам согласился на включение в договор особого 20-го параграфа, предусматривавшего начало мирных переговоров между Швецией и Польско-Литовским государством во время перемирия при посредничестве бранденбургского курфюрста; иначе говоря, он допускал мысль, что для того, чтобы воевать с императором в Германии, ему, может быть, придется согласиться на любой мир с Сигизмундом III, даже признав права последнего на шведскую корону или вернув ему оккупированные шведами Лифляндию и Пруссию. Мирные переговоры вот-вот уже должны были начаться в Данциге. Но 8 апреля Густав-Адольф вдруг пишет записку канцлеру Оксеншерне, что не видит никакой надобности в переговорах с Речью Посполитой, даже если бы польский король отказался от претензий на шведский престол. С этого времени он считал мысль о мире с Польшей вредной; война с императором была решена и одновременно было дано указание оставить 20-й параграф мертвой буквой [329]. Ведь Польско-Литовское государство, скованное Москвой, не сможет ударить в тыл шведам. Да и Москва, хотя и имеющая мирный договор со Швецией, на всякий случай будет связана этой польской войной [330].

Густав-Адольф был настолько уверен в русско-польской войне, что вскоре после отъезда крымского посольства из Швеции, в мае, направил в Крымское ханство своего посла, Боньямина Барона, с характерным заданием: добиваться уже не выступления татар против Польши (раз этот противник парализован), а диверсии через Трансильванию против императора. Другое дело, что этот план оказался и нереальным, ибо Трансильвания отказалась пропустить татарское войско [331], и ошибочным, ибо татары вскоре обратили свое оружие против России. Здесь он нам интересен как симптом уверенности Густава-Адольфа в русско-польской войне, когда делались последние приготовления к вторжению в Германию.

Перед отплытием из Швеции Густав-Адольф послал также в Москву своего доверенного человека — Иоганна Мёллера. Ему было поручено передать дипломатическое послание царю и организовать вывоз русской субсидии, в виде хлеба, из Архангельска. Это был на самом деле крупный военный специалист: впоследствии, став постоянным шведским резидентом в Москве, он добился разрешения наблюдать за учениями русского войска, открыто взял на себя функции военного инструктора по вопросам саперного вооружения и фортификации («как делал его королевское величество в немецких землях») и т. д. [332]Но, прибыв в Новгород в начале июня 1630 г. в качестве простого дипломата, Мёллер потерпел неудачу. В царской грамоте к новгородскому воеводе было указано, чтобы пропустить его «с бережением» в Архангельск через Вологду только в том случае, если он приехал для хлебной закупки. В Москву же его Вежливо отказались пустить под вымышленным предлогом «морового поветрия» в Швеции. Мёллер поэтому из Новгорода отправил дипломатическое послание Густава-Адольфа обратно в Швецию, а сам поехал в Архангельск и только в октябре попал в Москву [333]. Этот афронт объясняется тем, что в начале июня 1630 г. московское правительство еще не имело ожидавшегося ответа от Турции о совместном выступлении против Польши. Пока коалиция не оформилась, Москва предпочитала не связывать себя дальнейшими обязательствами перед Швецией и хотела ограничиться «скрытой войной» [334]. Однако благоприятный турецкий ответ прибыл в июне же; в октябре стали готовить «большое посольство» к Густаву-Адольфу. Поэтому, когда Мёллер приехал в Москву, он был окружен подчеркнутой заботой, и правительство с поразительным вниманием старалось удовлетворить все выдвинутые им пожелания и просьбы, даже частные [335].