Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Между тем науки мало-помалу прогрессировали. В географии Дикеарх Мессанский — биограф Греции — измерил высоту гор, определил длину земной окружности (около сорока восьми тысяч километров) и отметил влияние Солнца на приливы. В 325 году один из полководцев Александра Неарх проплыл от устья Инда вдоль южного побережья Азии и достиг Евфрата; его вахтенный журнал, частично сохранившийся в Indica Арриана [1821], стал классикой античной географии! Геодезия — измерение земных поверхностей, возвышений, углублений, положений и объемов — уже отделилась от геометрии и получила свое имя ( geodaisia ) [1822]. В начале столетия Филистион из Локров Италийских занимался вскрытием животных и назвал сердце главным регулятором жизни, местопребыванием пневмы, или души. Около 370 года Диокл из евбейского Кариста препарировал матку животных, дал описание человеческих эмбрионов в возрасте от двадцати семи до сорока дней, продвинул анатомию, эмбриологию, гинекологию и акушерство и положил конец излюбленному заблуждению греков, объявив, что в образовании эмбриона участвует «семя» обоих полов [1823]. В Афинах четвертого века новая Аспасия прославилась лечением женских болезней, хирургическими операциями и работой в других отраслях медицины [1824]. А чтобы медицинская наука не сокращала смертность слишком быстро, когда средства к существованию увеличиваются гораздо медленнее, около 360 года (весьма своевременно для Филиппа и Александра) аркадянин Эней Тактик обнародовал первое в Греции классическое произведение об искусстве войны.

Не добившийся больших успехов в науке четвертый век стал временем расцвета философии. Ранние мыслители выдвигали туманные космологии; софисты подвергали сомнению все, кроме риторики; Сократ поднял тысячи вопросов и не дал ни одного ответа; теперь все семена, посеянные за два столетия, проросли великими системами метафизического, этического и политического умозрения. В Афинах, слишком бедных, чтобы содержать государственную медицину, тем не менее открылись частные университеты, превратившие город, по слову Исократа, в «школу Эллады», интеллектуальную столицу и арбитра Греции. Ослабив древнюю религию, философы в природе и разуме силились отыскать ей некоторую замену, способную поддержать нравственность и стать руководством к жизни.

Поначалу они исследовали пути, проложенные Сократом. В то время как софисты вернулись по большей части к преподаванию риторики и исчезли как класс, ученики Сократа стали центрами противоборствующих философских циклонов. Евклид Мегарский, часто бывавший в Афинах, чтобы послушать Сократа, всколыхнул родной город, как выразился Тимон Афинский [1825], «неистовством словопрений» и преобразовал диалектику Зенона и Сократа в эристику, или искусство спора, которое ставило под вопрос любые выводы и привело в следующем веке к скептицизму Пиррона и Карнеада. По смерти Евклида его блестящий ученик Стильпон все больше и больше переводил мегарскую школу на киническую точку зрения: так как любая философия может быть опровергнута, мудрость состоит не — в спекулятивной метафизике, но в такой простой жизни, благодаря которой индивидуум не будет более зависеть от внешних обстоятельств для своего благополучия. Когда после разграбления Мегар Деметрий Полиоркет спросил у Стильпона, сколько тот потерял, мудрец ответил, что никогда не обладал ничем, кроме знания, а знания у него никто не отнял [1826]. Впоследствии одним из его учеников был основоположник стоической философии, и поэтому можно сказать, что начало мегарской школе положил один Зенон, а конец — другой.

Щеголь Аристипп после смерти Сократа разъезжал по разным городам, провел некоторое время с Ксенофонтом в Скиллунте, но еще дольше оставался с Лайдой в Коринфе [1827], а затем поселился в своей родной Кирене на побережье Африки, где основал философскую школу. Его привычки сформировались под влиянием богатства и роскоши высших классов этого наполовину восточного города, и ближе всего ему была та часть учения Сократа, которая высшим благом провозглашала счастье. Отличавшийся статным телосложением, утонченными манерами, бойкий на язык, Аристипп всюду умел проложить себе дорогу. Оказавшись после кораблекрушения без гроша в кармане на Родосе, он отправился в гимнасий, выступил с речью и так увлек местных жителей, что они разместили Аристиппа и его товарищей с полным комфортом; на это он заметил, что родителям следует снабжать своих детей таким богатством, которое и после кораблекрушения сможет выбраться на сушу вместе со своим обладателем [1828].

Его философия была проста и откровенна. Все наши поступки, говорит Аристипп, совершаются либо в надежде на удовольствие, либо из страха перед болью — даже когда мы растрачиваем свое имущество ради друзей или жертвуем жизнью за своих полководцев. Следовательно, все согласны с тем, что удовольствие — это конечное благо, и обо всем прочем, включая добродетель и философию, следует судить исходя из того, способны ли они доставить нам удовольствие. Наше знание о вещах недостоверно; все, что мы знаем непосредственно и прочно, — это наши чувства; таким образом, мудрость состоит в преследовании не абстрактной истины, а приятных ощущений. Самыми сильными являются не умственные и не нравственные, а физические или чувственные удовольствия. Аристипп также не желает поступаться имеющимся благом ради предполагаемого будущего блага; существует только настоящее, и настоящее, вероятно, ничуть не хуже будущего, если не лучше; искусство жить заключается в срывании преходящих удовольствий и наилучшего использования момента [1829]. Польза от философии та, что она не уводит нас от удовольствий, но позволяет сделать наилучший выбор между ними и наилучшим образом их использовать. Повелителем удовольствия является не воздерживающийся от него аскет, но скорее человек, который наслаждается удовольствиями, не становясь их рабом, и умеет осуществить выбор между опасными и безопасными для него радостями; поэтому мудрец по-своему уважает общественное мнение и законы, но, по возможности, старается «не быть никому ни хозяином, ни рабом» [1830].

Если человеку следует поставить в заслугу осуществление того, что он проповедует, то Аристипп заслуживает известного уважения. Он с одинаковым изяществом переносил бедность и богатство, но не делал вид, что ему они одинаково безразличны. Он требовал платы за свои уроки и не — колеблясь льстил тиранам, чтобы добиться своих целей. Когда в него плюнул Дионисий Старший, он стоически усмехнулся. «Рыбак, — молвил он, — должен мириться с еще большей сыростью, лишь бы вытащить рыбешку куда меньшую» [1831]. Когда один друг упрекнул его за то, что он преклонил колени перед Дионисием, Аристипп отвечал: «Не моя вина, что у царя уши в пятках»; а когда Дионисий спросил его, почему философы обивают пороги богачей, тогда как те не часто появляются среди философов, Аристипп парировал: «Потому, что первые знают, чего хотят, а вторые — нет» [1832]. И тем не менее он презирал людей, гоняющихся за богатством ради самого богатства. Когда фригиец Сим хвастался перед ним своим роскошным домом, который был вымощен мрамором, Аристипп плюнул ему в лицо и заметил в свое оправдание, что посреди всего этого великолепия не «нашел более подходящего места, куда плюнуть» [1833]. Разжившись деньгами, он щедро их тратил на хорошую пищу, хорошую одежду, хорошее жилье и (как он считал) хороших женщин. Когда философа упрекнули в том, что он живет с гетерой, он отвечал, что не брезгует жить в доме или плыть на корабле, которыми ранее пользовались другие [1834]. Любовница сказала ему: «У меня будет от тебя ребенок». Аристипп возразил: «Ты знаешь об этом не больше, чем если бы ты прошла через заросли и могла указать, какая колючка тебя уколола» [1835].