Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

«Сократ. Относительно того, что справедливо и хорошо, у нас с детских лет имеются взгляды, в которых мы воспитаны под воздействием наших родителей, — мы подчиняемся им и их почитаем.

Главком. Да, это так.

Сократ. Но им противоположны другие навыки, сопряженные с удовольствиями, они ласкают нам душу своей привлекательностью. Правда, люди, хоть сколько-нибудь умеренные, не поддаются им, послушно почитая заветы отцов.

Главком. Это все так…

Сократ. Далее. Когда перед человеком, находящимся в таком положении, встанет вопрос-, вопрошая: «Что такое прекрасное?» — человек ответит так, как привычно усвоил от законодателя, однако дальнейшее рассуждение это опровергнет. После частых и всевозможных опровержений человек этот падет так низко, что будет придерживаться мнения, будто прекрасное ничуть не более прекрасно, чем безобразно. Так же случится и со справедливостью, с благом и со всем тем, что он особенно почитал. После этого что, по-твоему, станется с его почтительностью и послушанием?

Главком. У него неизбежно уже не будет такого почтения и послушания.

Сократ. Если же он перестанет считать все это ценным и дорогим, как бывало, а истину будет найти не в силах, то, спрашивается, к какому же иному образу жизни ему естественно обратиться, как не к тому, который ему будет лестен?

Главком. Все другое исключено.

Сократ. Так окажется, что он стал нарушителем законов, хотя раньше соблюдал их предписания.

Главком. Да, это неизбежно…

Сократ. Значит, чтобы люди тридцатилетнего возраста не вызывали у тебя подобного рода сожаления, надо со всевозможными предосторожностями приступать к рассуждениям… Разве не будет одной из постоянных мер предосторожности не допускать, чтобы вкус к рассуждениям появлялся смолоду? Я думаю, от тебя не укрылось, что подростки, едва вкусив от таких рассуждений, злоупотребляют ими ради забавы, увлекаясь противоречиями и подражая тем, кто их опровергает, да и сами берутся опровергать других, испытывая удовольствие от того, что своими доводами они, словно щенки, тащат и рвут на части всех, кто им подвернется.

Главком. Да, в этом они не знают удержу.

Сократ. После того как они сами опровергнут многих и многие опровегнут их, они вскоре склоняются к полному отрицанию прежних своих утверждений, а это опорочивает в глазах других людей и их самих, да заодно и весь предмет философии.

Главком. Совершенно верно.

Сократ. Ну а кто постарше, тот не захочет принимать участия в подобном бесчинстве; скорее он будет подражать человеку, желающему в беседе дойти до истины, чем тому, кто противоречит ради забавы, в Шутку. Он и сам будет сдержан, и занятие свое сделает почетным, а не презренным» [1875].

Методы обучения включали в себя лекции, диалоги и постановку перед студентами проблем, например, «открыть такие единообразные и упорядоченные движения, при допущении которых можно будет объяснить видимое движение планет» [1876]; возможно, Евдокс и Гераклид были в известной мере вдохновлены именно такими заданиями. Лекции носили специальный характер и порой разочаровывали тех, кто надеялся на практическую выгоду, но на таких учеников, кдк Аристотель, Демосфен, Ликург, Гиперид и Ксенократ, они производили глубокое впечатление, и те во многих случаях публиковали свои заметки. Антифан шутил, что как в одном далеком северном городе слова замерзают на лету и могут быть расслышаны только летом, когда растают, так и слова, произносимые Платоном, его юные ученики начинают понимать только в старости [1877].

Платон сам признавал, что никогда не писал специальных трактатов [1878], а Аристотель ссылается на деятельность Платона внутри Академии как на «неписаное учение» [1879]. Насколько оно отличается от учения диалогов, мы не знаем [1880]. Вероятно, изначально диалоги писались ради развлечения и в полушутливом духе [1881]. По иронии истории, философские сочинения, более всего почитаемые и изучаемые сегодня в европейских и американских университетах, создавались для того, чтобы сделать философию доступной непосвященным, связав ее с человеческой личностью. Философские диалоги писались и прежде; этим методом до Платона пользовались Зенон Элейский и некоторые другие [1882], а афинский кожевник Симон опубликовал в диалогической форме отчет о беседах, которые Сократ вел в его мастерской [1883]. Для Платона диалог был литературным, а не историческим жанром; он не притязал на точность при воспроизведении бесед, состоявшихся тридцать или пятьдесят лет назад, или на согласованность своих ссылок. Как и Сократ, Горгий был поражен, узнав, какие речи вложил ему в уста молодой философ-драматург [1884]. Диалоги писались независимо один от другого и, возможно, через значительные промежутки времени; нас не должны поражать ошибки памяти, а тем более — перемена взглядов. Не существует единого замысла, способного объединить целое, различимы только постоянные поиски мыслителя, развивающегося, взыскующего истины, которой он никогда не находит [1885].

Диалоги отличаются умелой, но небогатой композицией. Они оживляют драму идей и создают непротиворечивый и привлекательный образ Сократа; но они редко достигают единства или последовательности, часто перескакивают с пятого на десятое или облекаются в неуклюжую, непрямую форму и подаются как пересказ чужой беседы. Сократ жалуется на «плохую память» [1886], а затем дословно и на одном дыхании излагает другу сорок четыре страницы спора, который он вел в молодости с Протагором. Большинству диалогов вредит отсутствие придирчивых собеседников, способных сказать Сократу что-нибудь, кроме выражения своего согласия. Но эти недостатки затмеваются ясностью и блеском языка, юмором ситуации, выражения и идей, живым миром разнообразных, по-человечески понятных персонажей и частыми откровениями глубокого и благородного ума. Мы можем судить о значении, какое античность неосознанно придавала этим диалогам, когда отдаем себе отчет в том, что это — наиболее полное собрание сочинений из всех, что дошли до нас от греческих авторов. Формальное совершенство позволяет им занять столь же высокое место в анналах литературы, какое их содержание доставило им в истории мысли.

Диалоги раннего периода являются превосходными образчиками юношеской «эристики», порицаемой в отрывке из «Государства», который мы привели выше, но этот недостаток искупают очаровательные картинки из жизни афинской молодежи. «Пир» — это шедевр своего жанра и лучшее введение в мир Платона; его драматическая мизансцена («Вообразите, — говорит Агафон своим слугам, — что вы хозяева, а я и мои товарищи — ваши гости» [1887]), живой портрет «икающего от переедания» Аристофана, веселый эпизод с пьяным забиякой Алкивиадом, наконец, и в первую очередь, тонкое сочетание безжалостного реализма при изображении Соната и самого возвышенного идеализма в сократовской концепции любви — эти качества поднимают «Пир» на одну из вершин истории прозы. «Федон» менее ярок и более прекрасен; при всей слабости аргументации главная его линия честна и предоставляет равные шансы оппонентам Сократа; слог более гладко скользит поверх сцены, благородная кротость которой приглушает заложенный в ней трагизм, и смерть приходит к Сократу совсем безмятежно — так скрывается из глаз река, пропадая за поворотом. Часть диалога «Федр» разыгрывается на берегах Илисса, в прохладные воды которого окунули свои разгоряченные ноги Сократ и его ученик. Величайший из диалогов — это, конечно, «Государство», являющееся самым полным изложением платоновской философии, а в своей ранней части — драматичным столкновением личностей и идей. «Парменид» — самый скверный образчик пустого словопрения во всей литературе и самый мужественный в истории философии пример того, как мыслитель неопровержимо опровергает самую излюбленную свою доктрину — теорию идей. Затем, в поздних диалогах, художественный дар Платона иссякает, Сократ исчезает со сцены, метафизика расстается с поэзией, политика — со своими юношескими идеалами; наконец в «Законах» усталый наследник многосторонней афинской культуры капитулирует перед спартанским соблазном, отрекаясь и от свободы, и от поэзии, и от искусства, и от самой философии.