Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Возможно, критянин жесток, но он, несомненно, религиозен, чисто по-человечески смешивая фетишизм и суеверие, идеализм и благоговение. Священными он считает горы, пещеры, камни, число три, деревья и столбы, солнце и луну, козлов и змей, голубей и быков; едва ли что-нибудь может укрыться от его теологии. Он представляет себе воздух наполненным благими и демоническими духами и передает грекам лесной и эфирный народ дриад, силенов и нимф. Он не поклоняется фаллической эмблеме, но со священным трепетом почитает порождающую витальность быка и змеи [28] Там же, 151; Glotz, 229, 237–241, 248–249, 255; Famell, L.R., Greece and Babylon, Edinburgh, 1911, 228; Nilsson M.P., History of Greek Religion, Oxford, 1925, 13, сомневается в том, чтобы почитание быка вообще имело место на Крите. . Так как смертность на Крите высока, он преданно чтит плодородие и, возвысившись до понятия антропоморфного божества, представляет его себе в образе богини-матери с щедрыми сосцами и крутыми боками, с пресмыкающимися, которые обвиваются вокруг ее рук и груди, свертываются клубком в ее волосах или гордо выгибаются над ее головой. Он видит в ней фундаментальный факт природы: величайший враг человека, смерть, одолевается мистической способностью женщины к воспроизведению рода; и он отождествляет эту способность с божеством. Богиня-мать представляется ему источником всего живого — как в растениях и животных, так и в человеке; фауна и флора окружают ее образ потому, что своим существованием они обязаны ее творческой плодовитости, служа тем самым ее символами и эманациями. Иногда она является ему, держа на руках свое божественное чадо — Велхана, которого она родила в горной пещере [29] Glotz, 146, 244–247; Evans, IV, 468–469. . Созерцая этот древний образ, мы видим в нем Исиду и Гора, Иштар и Таммуза, Кибелу и Аттиса, Афродиту и Адониса и ощущаем единство доисторической культуры, преемственность религиозных представлений и символов Средиземноморья.

Критский Зевс, как греки называют Велхана, занимает в сердце критян меньшее место, чем его мать. Но значение его растет. Он становится олицетворением оплодотворяющего дождя, той влаги, которая в этой религии, как и в философии Фалеса, лежит в основе всех вещей. Он умирает, и из поколения в поколение на горе Юктас показывают его гробницу — наделенный воображением путешественник и сегодня заметит здесь его величественный профиль; он восстает из могилы символом возрождающейся вегетации, и жрецы-куреты, танцуя и ударяя щитами о щиты, празднуют его чудесное воскресение [30] Там же; Glotz, 252–254. . Иногда его, как бога плодородия, мыслят воплотившимся в священного быка; как гласит критский миф, именно в образе быка он сходится с супругой Миноса Пасифаей, которая рождает ему чудовищного Миноса-быка — Минотавра.

Чтобы умилостивить своих богов, критянин прибегает к щедрому ритуалу — молитвам и жертвоприношениям, символам и церемониям, отправляемым обычно жрицами, иногда государственными чиновниками. Чтобы отогнать демонов, он сжигает ладан; чтобы привлечь забывшее о нем божество, он дует в раковину, играет на флейте или лире и благоговейно поет хоровые гимны. Чтобы способствовать росту фруктовых садов и плодоносности полей, он поит деревья и травы, справляя торжественный ритуал; порой нагие жрицы в исступлении стряхивают спелое бремя деревьев; иной раз его женщины в праздничном шествии несут плоды и цветы как подсказку и дань богине, торжественно восседающей в паланкине. По-видимому, у него не было храмов — он возводил алтари на открытых площадках во дворцах, в священных рощах и гротах, на вершинах гор, украшал эти святилища столами для возлияний и жертвоприношений, всяческими кумирами и «рогами посвящения», представлявшими, быть может, священного быка. Житель Крита знал множество священных символов, которые, как представляется, он почитал наравне с богами, чьими знаками они являлись: во-первых, щит — предположительно, эмблему великой богини в ее ипостаси воительницы; затем крест — в его греческой и римской формах, а также в виде свастики, — который вырезался на лбу быка или на бедре богини, высекался на печатях или в мраморе воздвигался во дворце царя; превыше же всего — двойной топор, орудие жертвоприношения, магическим образом обогащаемое силой проливаемой им крови, или священное оружие, всегда направляемое богом точно в цель, или даже знак Зевса-громовержца, рассекающего небо своими молниями [31] Там же, 231–238, 265–270, 273–274; Famell, 125; Reinach, S., Orpheus, N.Y., 1930, 83. Nilsson 13 16· САН II 444–445. . Наконец, он воздает скромную заботу и поклонение своим мертвецам, хороня их в глиняных гробах или массивных сосудах, потому что, непогребенные, они могут вернуться. Чтобы под землей они не испытывали нужды, он кладет рядом с ними скромную толику еды, предметы туалета и глиняные фигурки женщин, которые будут ласкать или утешать их весь остаток вечности. Иногда с хитроватой экономностью начинающего скептика вместо настоящей еды он кладет в могилу глиняных животных. Хороня царя, аристократа или богатого торговца, он отдает покойному часть драгоценной посуды или украшений, принадлежавших ему когда-то; с трогательным состраданием он кладет шахматы рядом с хорошим игроком, глиняный оркестр — с музыкантом, лодочку — с тем, кто любил море. Время от времени он приходит на могилу, чтобы, принеся жертву, подкрепить умершего пищей. Он надеется, что в некоем тайном Элизии, или на Островах Блаженных, очистившуюся душу встретит справедливый бог Радаманф, сын Зевса Велхана, который одарит ее счастьем и миром, так обманчиво ускользавшими сквозь пальцы в земном странствии.

Самой затруднительной проблемой является для нас язык критян. Пользуясь после дорийского вторжения греческим алфавитом, они применяют его для языка, совершенно отличного от того, который известен нам как греческий, и с фонетической точки зрения более близкого египетскому, кипрскому, хеттскому и анатолийским диалектам. В самую раннюю эпоху они довольствуются иероглификой; около 1800 г. до н. э. количество иероглифов сокращается и возникает линейное письмо, состоящее приблизительно из девяноста слоговых знаков; два века спустя на Крите получает развитие другое письмо, знаки которого нередко походят на буквы финикийского алфавита; возможно, именно отсюда, а также из египетского и семитского письма финикийцы заимствуют буквы, которые благодаря им распространятся по всему Средиземноморью, чтобы стать неприметным, вездесущим орудием западной цивилизации. Даже заурядный критянин сочиняет стихи, иногда оставляя следы своего минутного вдохновения на стенах Агии Триады. В Фесте мы обнаруживаем род доисторического книгопечатания: иероглифы большого диска, выкопанного здесь в среднеминойском (III) слое, нанесены на глину при помощи особых для каждой пиктограммы печатей; наше замешательство еще более усиливает тот факт, что эти знаки имеют, по-видимому, не критское, а чужеземное происхождение; возможно, диск был привезен с Востока [32] Mason, W. A., Histow of the Art of Writing, N.Y., 1920, 315–323, 331; Evans, I, 15, 124, IV, XX, 959; Glotz, 150, 196, 371–377, 381–387; Encyclopaedia Britannica, 14th ed., I, 213; САН, II, 437; Whibley, L., Companion to Greek Studies, Cambridge, U.P., 1916, 26. .