Станислав Чернявский - Алексей Комнин - спаситель Византийской империи

Прочитав письмо, Боэмунд сообразил, что выкрутился. Пусть он потеряет все, но сохранит жизнь. Атам — как знать, возможно, наверстает упущенное. Князь тотчас потребовал, чтобы император дал ему заложников. В этом случае он согласен лично приехать к Алексею I для мирных переговоров. Император не возражал. Заложниками сделали Константина Евфорвина и еще несколько человек. Все они были знакомы с обычаями католиков и отличались хорошей выдержкой. Боэмунд, узнав о прибытии византийской делегации, немного опешил. Князь опасался, что они заметят, в каком плачевном состоянии находится армия норманнов. Это затруднило бы переговоры, которые Боэмунд хотел вести на равных, раз уж не получилось применить силу Князь не пустил византийцев в лагерь и встретил их поодаль. Послы начали разговор в назидательном тоне:

— Ты давал обещания и клятвы в Константинополе, а теперь их нарушил, и вот чем это для тебя обернулось.

Боэмунд нетерпеливо сказал:

— Довольно об этом. Если у вас есть еще какое-нибудь сообщение от императора, я хочу его выслушать.

Послы ответили:

— Император, желая спасти тебя и твое войско, передает тебе через нас следующее: « Как известно, несмотря на все свои тяжкие труды, ты не смог овладеть Диррахием и не добился никакой выгоды для себя и для своих людей. Если ты не желаешь окончательно погубить себя и свое войско, иди к моей царственности, без страха открой все свои желания и выслушай в ответ мое суждение. Если наши мнения совпадут, — слава Богу! Если нет, то я невредимым отправлю тебя обратно в твой лагерь. Более того, те из твоих людей, которые пожелают пойти на поклонение Гробу Господню, благополучно прибудут к нему под моей охраной, а тот, кто предпочтет удалиться на свою родину, получит от меня щедрые дары и вернется домой ».

Боэмунд сбавил обороты. Его следующий ответ прозвучал гораздо учтивее, хотя по сути был еще более наглым:

— Теперь я убедился, что император послал ко мне людей, способных привести и выслушать доводы. Я хотел бы получить от вас полную гарантию, что не буду неуважительно принят самодержцем. Пусть самые близкие его родственники встретят меня на дороге, а когда я приближусь к императорской палатке и буду входить в двери, пусть он поднимется с императорского трона и с почтением примет меня. Император не должен упоминать ни о каких заключавшихся ранее между нами договорах и вообще устраивать суд надо мной, и я буду иметь свободу по своему желанию высказать все, что захочу. К тому же император должен взять меня за руку и предоставить место у изголовья своего ложа, я же войду в сопровождении двух воинов и не буду преклонять колен и склонять головы перед самодержцем.

Выслушав эту самоуверенную речь, послы отказались принять требования Боэмунда. На этом закончился первый день переговоров.

На другой день Боэмунд взял 300 всадников и опять приехал к послам. Князь продолжал настаивать на своих требованиях. Тогда «один весьма высокопоставленный граф, по имени Гуго», не выдержал и сделал в завуалированной форме выговор шефу, порекомендовав быть сговорчивее.

Боэмунду пришлось уступить. Он зависел от своих соратников не меньше, чем соратники — от него. Если бы князь Антиохийский продолжил бессмысленно настаивать на своем, он рисковал, что люди разбегутся и сменят хозяина, тем более что император щедро платил перебежчикам. Оставалось сохранить хорошую мину при плохой игре. Боэмунд потребовал для себя только одного: гарантий личной безопасности. В свою очередь, византийцы просили гарантий безопасности для своих заложников.

«Боэмунд ответил согласием, и они обменялись клятвами». Сам князь вместе с Константином Евфорвином собрался ехать к императору. Но прежде норманн хотел переменить место лагеря, потому что в нем распространялось ужасное зловоние. Люди страдали и умирали. К удивлению послов, Боэмунд униженно просил у них позволения сделать это. «Таково непостоянство племени кельтов, — рассуждает Анна Комнина, описывая этот эпизод, — которые в один миг способны перейти от одной крайности к другой. Среди них можно наблюдать, как один и тот же человек то хвастает, что потрясает всю землю, то раболепствует и падает ниц, особенно когда встречает людей более твердого характера». Послы разрешили переменить место, но не настолько, чтобы Боэмунд мог вырваться из блокады. В то же время всем начальникам ромейских корпусов были разосланы письма о перемирии. «Коварные» византийцы перестали делать набеги на многострадальных норманнов. Константин Евфорвин посетил Диррахий и тоже сообщил его защитникам о предварительных договоренностях. Затем Евфорвин вернулся к Боэмунду и поехал с ним в стан Алексея I. Война завершалась.

Едва норманн достиг Девола, как был введен в императорский шатер. Те, кто не знал князя, таращились на него во все глаза. Анна не жалеет места в книге, чтобы передать его внешний вид. Посмотрим и мы на то, каким виделся Боэмунд своим врагам из Романии. «Он был такого большого роста, что почти на локоть возвышался над самыми высокими людьми, животу него был подтянут, бока и плечи широкие, грудь обширная, руки сильные. Его тело не было тощим, но и не имело лишней плоти, а обладало совершенными пропорциями и, можно сказать, было изваяно по канону Поликлета. У него были могучие руки, твердая походка, крепкие шея и спина. Внимательному наблюдателю он мог показаться немного сутулым, но эта сутулость происходила вовсе не от слабости спинных позвонков, а, по-видимому, тело его имело такое строение от рождения. По всему телу кожа его была молочно-белой, но на лице белизна окрашивалась румянцем. Волосы у него были светлые и не ниспадали, как у других варваров, на спину — его голова не поросла буйно волосами, а была острижена до ушей. Была его борода рыжей или другого цвета, я сказать не могу, ибо бритва прошлась по подбородку Боэмунда лучше любой извести. Все-таки, кажется, она была рыжей. Его голубые глаза выражали волю и достоинство. Нос и ноздри Боэмунда свободно выдыхали воздух: его ноздри соответствовали объему груди, а широкая грудь — ноздрям. Через нос природа дала выход его дыханию, с клокотанием вырывавшемуся из сердца. В этом муже было что-то приятное, но оно перебивалось общим впечатлением чего-то страшного. Весь облик Боэмунда был суров и звероподобен — таким он казался благодаря своей величине и взору, и, думается мне, его смех был для других рычанием зверя. Таковы были душа и тело Боэмунда: гнев и любовь поднимались в его сердце, и обе страсти влекли его к битве. У него был изворотливый и коварный ум, прибегающий ко всевозможным уловкам. Речь Боэмунда была точной, а ответы он давал совершенно неоспоримые».