Павел Уваров - Варфоломеевская ночь: событие и споры

Было бы ошибкой верить в существование соперничества между неоплатоническим определением государства как творца согласия, стремящегося исключить всякие распри и мятежи путем постоянного морального труда красноречия и магической эстетики, с одной стороны, и тацитовским определением государства — с другой, в котором знание государя состоит, если это необходимо, в проникновении в таинство сферы насилия. Хотя, конечно, некоторый идеологический дуализм имел место, проявляясь, например, еще до Варфоломеевской ночи в полемике некоторых итальянских эмигрантов (таких, как Джакопо Корбинелли) с Луи Ле Руа [213] Cardascia G . Un lecteur de Machiavel à la cour de France: Jacopo Corbinelli // Humanisme et Renaissance. 1938. P. 446–452. Макиавелли является предметом спора среди интеллектуалов ( Donald R . Quelley. "Murd’rous Machiavel in France: a post mortem" // Political Science Quarterly. 1970. T. 85. P. 547 и след., и, как отмечает Мастеллон ( Mastellone S. Op. cit. P. 78–79), который цитирует Луи Ле Руа в Les Politique: «"Наставление Государя" должно читаться с большой осторожностью, поскольку оно написано автором без совести и без веры, смотрящим только на мирскую власть и славу, погубивших многих людей». Известно, что Корбинелли должен был сделать вместе с дю Тийе перевод произведения Макиавелли, возможно "Ritratti delle cose di Francia". В 1572 г. Корбинелли пишет: "Del machiavello bisognera sia in corte col Regius che io non so anche se costui sara a tanto peso pari". Он должен был бы, следовательно, больше настаивать на значимости перевода, сделанного Жаном Гогори: Gohory J. Les Discours de Nicolas Machiavegli sur la première décade de Tite Live dea l’édification le la Ville. P., 1571, который следует за: Le premier livre des discours de l’estât de paix et de guerre, de Messire N. Machiavegli, sur la premiere decade de Tite Live, 1544 avec Le Prince de Nicolas Machiavel, traduit d’italien en francois, avec la vie de l’auteur mesme par J.P.G., 1571, так же как и на переводе, сделанном Гаспаром д’Овернем: D’Auvergne G . Le Prince de Nicolas Macchiavelli. Poitiers, 1563. Cм.: Mastellone S. Op. cit.; Procacci G . Studi sulla fortuna di Machiavelli. Rome, 1966. . Однако Ричард Так показал, что Корбинелли и присоединившиеся к нему флорентийские эмигранты после того, как политика согласия, проводимая Мишелем де Л’Опиталем, была изжита, предложили новую политику, сердцевиной которой являлась опора на Тацита, на рецепты манипуляций, почерпнутые в основном из его "Анналов" [214] Tuck R . Philosophy and Government, 1572–1651. Cambridge, 1993. P. 39–45. . "Политическое воображаемое" [ imaginaire politique ] тех лет, разумеется, не следует понимать в виде одной линии, которой бы следовал государь, ни на шаг не сбиваясь с курса. Скорее наоборот: в мире, по его мнению, управляемом Фортуной и непостоянством, государь может в любой момент временно или надолго, явно или тайно изменить вектор своей политики, выбрав то, что, внешне являясь противоположным его политике, могло бы позволить ему осуществить перегруппировку. В этом контексте и Варфоломеевская ночь вполне могла бы быть ударом, нанесенным Карлом IX. Движущим понятием политики, казалось, было представление о ее текучем состоянии, об изменчивости и одновременно упорядоченности, следовательно, о способности принимать любую форму. Ничего невозможного нет, раз сам строй политической жизни основан на непостоянстве и переменчивости; значит, чтобы соответствовать этому строю, государь сам при помощи тайны должен творить политику как непостоянную и переменчивую. Отсутствие гласности, завеса неизвестности были основой политики, и в этой точке, по свидетельствам современников, могли соединяться разные теории: неоплатонизм, политические традиции, идущие от Тацита, Гвиччардини и даже Макиавелли. Задача монархической власти состоит в том, чтобы навсегда добиться возможности подчинять себе смысл фактов и событий, сбивая с толку своих современников, действующих в социальной и политической сферах. Поэтому было возможным возникновение идеологических или философских подходов, хотя и отличных друг от друга, но вместе включенных в один и тот же поиск государственного владычества, обеспечивающего гражданский мир, а также в стратегию сохранения сакрального. Сакральное невыразимо, а потому и королевская политика не должна сводиться к единственному смыслу, чтобы всегда сохранять свое действенное могущество.

И, разумеется, Макиавелли проявился в качестве потенциального источника познания деятельности государя [215] О проблеме связи королевской политики с Макиавелли см.: Jordan L . Nicolo Machiavelli und Katarina von Medici // Historische Viertel Jahrschrift. 1903. P. 391 etc. . Параллельно многие признаки указывают на то, что государь осмыслялся как государь, который постоянно держится наготове и в подозрении, который может быть одним и одновременно совсем другим, который использует эту переменчивость, дабы упрочить свою верховную власть. И переводы Макиавелли, осуществленные Жаком Гогори, определили часть политического кругозора двора наравне с изданиями "Истории Италии" Гвиччардини или с картинами мрачного и истерзанного Рима, почерпнутыми из трудов Тита Ливия и Тацита. Именно поэтому двор, как утверждали послы, был местом всеобщей подозрительности и слухов, поскольку если каждый знает о неуверенности власти и вырабатывает свою собственную политическую позицию в виде ответа на эту неуверенность, то власть и сама может мыслить свою незыблемость лишь в терминах отношения между обычным и необычным, центром и краем, между сказанным и несказанным.

В этом ракурсе я и буду анализировать неопубликованный источник, довольно пространно рассказывающий о резне в ночь св. Варфоломея. Мне кажется, что он находится в русле трактовки, предложенной Филиппом Бенедиктом. Он написан ультракатолическим деятелем, находившимся в столице во время событий и повествующим о своем видении королевского решения как "государственного удара", "государственного переворота". Надо помнить, что он взялся за перо спустя более чем 20 лет после событий, будучи изгнанным Генрихом IV во Фландрию, когда, с его точки зрения, весь мир рушился под игом государя, уже явившего свою сатанинскую сущность.

Рукопись этого свидетельства хранится в Национальной библиотеке под заголовком: "История происхождения Лиги". Ее автором был адвокат Луи Дорлеан, один из главных деятелей ультракатолической Парижской лиги с первых дней ее создания в 1585 г. [216] Dorleans L . Histoire de l’origine de la Ligue, Ms Fr. 4922, microfilm 352, fol. 1–71. После того, как он напоминает об оскорблениях, постоянно наносимых адмиралом де Колиньи королевскому величеству, и о решении короля "отомстить" за это, он уделяет внимание объяснению событий, разыгравшихся в ночь 24 августа 1572 г. Его рассуждения оригинальны и, по всей видимости, определяются системой его взглядов: Варфоломеевская ночь "явилась " coup d’estat "", деянием из тех "посланий", в которых Бог "зримо показал людям, что он лелеет королевство Франции любовью более нежной, чем все прочие королевства на земле". Именно в этом "ударе", "перевороте" государства, описанном Луи Дорлеаном, находит свое разрешение проблема возможности двойного (божественного и королевского) импульса к резне, о котором мы говорили выше. Резня была воспринята современниками, мнение которых отражает этот пишущий по памяти историк, в виде провиденциального, единовременного и единонаправленного творения Бога и короля, и в совпадении в одном событии деяний двух участников он подозревает наличие тайны. Использованием определения " coup d’estat " Луи Дорлеан, видимо, хотел обозначить то, что "парижская заутреня" была выражением самих "таинств государства", которое отсылает к творению божественного Всемогущества, непостижимому и неосязаемому людьми, но которое может быть явлено лишь как имманентное свойство государя. Тем самым политический строй обретает онтологическое качество, становясь полем для проявления чего-то таинственного и невыразимого, той власти, которая позволяет королю в исключительных случаях вмешиваться самым непостижимым образом, дабы восстановить миропорядок. Короче говоря, если Варфоломеевская ночь остается еще до сих пор трудной для понимания и продолжает быть полем для множества самых разных объяснений, то это, быть может, происходит оттого, что она так и была задумана, поскольку она выражает божественную сущность королевской власти и, защищая свою долю трансцендентности, отказывается становиться доступной для понимания. Для короля политика есть искусство оставаться разом во многих виртуальных полях, дабы пытаться контролировать историю, находящуюся в постоянном движении.