Павел Уваров - Варфоломеевская ночь: событие и споры

В заключение должно быть вновь процитировано произведение Пьера де Даммартена, приписанное ему позднее и названное весьма значимо — "Фортуна Двора…". В нем он вновь интересуется резней 1572 г. и воспроизводит принцип непостижимости королевского решения: смерть Колиньи была аристократической акцией, объединившей герцогов Гизов и Омалей, бастарда Ангулемского, герцога Неверского, а также сеньоров де Таванн и де Лансак. Все исходит от короля, но при этом невозможно понять, зачем король совершил акт насилия. Для него все гипотезы, которые могли бы объяснить мотивы этого "государственного переворота", выглядят настолько противоречивыми, что остается одна непостижимая тайна деяния… Существует, таким образом, иррациональная сторона королевского решения, и если она приводит историков к тому, что они не могут написать ничего, кроме виртуальной истории Варфоломеевской ночи, то от этого она не становится менее характерной для политической сферы второго французского Ренессанса, в котором прием иррациональности предназначен одновременно для утаивания и выявления мудрости и благоразумия государя, его "разума"; и в этом возможно наметить линию преемственности, которая шла бы от Карла IX к Генриху IV, королю Разума-судьбы ( Raisondestin ), и к Людовику XIII, королю Государственного Разума ( La Raison d’Etat ).

Но было бы бессмысленно верить, будто этот "разум", эмпирически организовавший и деяние и рассуждения о нем, раскрыл бы что-либо из "замысла, присущего политике", если использовать формулировку Мишеля Сенелара [230]. Речь идет о процедуре, которую можно квалифицировать как внетеоретическую и к которой можно прибегнуть лишь опосредованно и вне финалистской перспективы. Цель королевской Варфоломеевской ночи и многозначных рассуждений о ней, в представлении королевской власти, есть поиск обновления или поддержания согласия на короткий или средний по длительности срок. Это значит, что "разум", определяемый как импульс действий короля, имеет своей целью порядок мира, который есть порядок божественной воли и, в свою очередь, имеет собственную цель: умиротворить страсти людей, позволить подданным короля освободиться от злобы и ненависти и исправиться от грехов, чтобы получить прощение Бога; связать историю, в конце которой находится Бог, который, увидев свой народ живущим в мире и далеким от всякого насилия, даст ему свое прощение в виде прекращения религиозного разлада. В этом ракурсе защита государства не есть цель сама по себе.

В таком случае, представляется, что приумножение смыслов резни монархией, которая словно их сама плодит и распространяет, в то же время защищаясь от них, отражает понимание ею того, что свершившаяся однажды история может быть только предметом одобрения через воображаемое. Это приумножение смыслов доступно публичной сфере, коль скоро власть допускает в самом своем решении и в той манере, в которой она рассказывает о своем возможном выборе, мысль о том, что она будет открыта для критики и что она должна поэтому приумножить свои приманки и обманные маневры, дабы не оказаться ослабленной рассуждениями, которые, пытаясь постигнуть событие, покушаются на то, чем определяется власть, — на знание или на разум. Как было уже сказано, нет лучшего показателя того, что власть инициировала Варфоломеевскую ночь, чем это приумножение смыслов, исходящее от нее самой и с которым она продолжает играть в первые недели и месяцы, последовавшие за резней. Уже с эпохи правления Франциска I и еще в правление Людовика XIII очевидно, что власть, когда она приводит в действие технику пропаганды, есть прежде всего власть языка, предназначенного подорвать или исказить враждебную себе критику и разоблачения. Государство есть факт языка, оно существует только как господство над языком согласно символике галльского Геркулеса, особенно активно используемого при Генрихе II, но присутствующего в королевском воображаемом всегда.

Именно эта эмпирическая связь между властью и языком ответственна за то, что монархическая власть, поставленная после 1559 г. в "оборонительную позу", если процитировать Марселя Гоше [231], использует Варфоломеевскую ночь в качестве многозначной виртуальности, логически предусматривающей ненадежность всякой работы по ее дешифровке. Приумножение смыслов есть признак власти, поскольку оно усиливает власть, превращая ее в могущество, сила коего неощутима простыми смертными, в мистическую силу. Оно является, таким образом, наилучшим из признаков, позволяющим угадать виртуальность Варфоломеевской ночи, которая была монархическим преступлением, по крайней мере, на первых порах… Но только лишь виртуальность…

Предлагаемое исследование не претендует на переосмысление событийной канвы, приведшей к Варфоломеевской ночи. Наша задача состоит в попытке вписать это событие в контекст длительной мутации социальных структур Парижа, нашедшей свое отражение в изменении форм городских ритуалов и процессий, ставших столь привлекательными для историков последних десятилетий. Так получилось, что события 1572 г. совпали с началом решительного поворота в развитии парижской церемониальной системы, за которым, с нашей точки зрения, стояли существенные сдвиги как в системе властных отношений, так и в осмыслении общественного устройства. Но даже для того, чтобы только обозначить существо данных перемен, потребуется пространный и, возможно, утомительный экскурс в историю сакральной основы парижской муниципальной системы.

В XVI в. статус парижского буржуа определяется как отношением его с королем и королевской юстицией (иначе говоря, носил "персональный" характер), так и отношением с городом и подвластной ему территорией (т. е. имел еще и "реальный" характер) [232]. В недрах этого диалектического отношения и функционировали парижские привилегии. Символическая ценность этих привилегий определялась причастностью к королевскому Делу, существованием в рамках городской общины с ее мистическими корнями, местными реликвиями и ритуалами [233].

Теория мистического и политического тела ( corpus mysticum et politicum ), порожденная соединением идущей от римского права теорией corporatio с теологической концепцией universitas и тесно связанная с понятиями общего блага ( res publica ), к концу средневековья стала приложимой к любому коллективу, наделенному статусом юридического лица ( persona ficta, persona publica ) [234].

Развитие городской знаковой системы, при помощи которой парижская община осмысливала свои привилегии, следует соотносить не столько с "республиканской" идеологией, якобы противостоявшей королевскому всемогуществу, но, скорее, с органицистской идеей, которая включала всю городскую общину в базовую структуру "король-королевство", понимаемую как единое тело.